пропасть в чувствах между немцами и остальными цивилизованными народами. А ничто так не порождает ощущение чуждости, как различие в инстинктивных реакциях. Подобная, хотя и более широкая пропасть в инстинктивных реакциях заставляет нас считать странным и необычным поведение кошки по сравнению с собаками, которые по чувствам гораздо ближе нам.
Таким образом, если мы хотим получить какое-либо представление об уме и моральной силе Германии, мы должны начать с осознания того, что два народа разделены глубокой разницей в инстинктивных чувствах. Природа предоставила лишь несколько путей для стадных видов. Между путем, на котором оказалась Англия, и тем, что выбрала Германия, расхождение в биологическом масштабе почти равносильно видовому различию. В этом, пожалуй, и кроется причина отчаянной и беспрецедентной жестокости современной войны. Это война не столько наций, сколько биологических видов. Мы участвуем не просто в войне, а в величественном эксперименте природы. Она словно решила сравнить в своей мастерской силы социализированного и агрессивного типов. Социализированным народам она доверила задачу доказать, что ее старая вера в жестокость и кровь наконец стала анахронизмом. И для этого оживила существо из кошмара. Остается уничтожить этого оборотня или умереть[17].
В попытке оценить немецкое сознание в настоящее время нужно помнить, что наши источники информации подлежат жесткому отбору. Тем из нас, кто не может позволить себе регулярно читать немецкие публикации, приходится ориентироваться на выдержки, которые появляются в наших изданиях благодаря тому, что соответствуют предрассудкам или надеждам английского читателя. Впрочем, основные факты все-таки позволят прийти к ценным выводам, если не акцентировать чрезмерного внимания на второстепенных моментах.
Сильное, но часто простодушное и даже детское национальное высокомерие – вот черта, которая сразу поражает каждого. Это чувство, серьезное и даже торжественное, наглухо защищено от комического смысла и всегда выражается с детской уверенностью в своей правоте. Обычно используется язык метафор, почти всегда витиеватый и банальный, а часто напыщенный и резкий. Любовь к метафорам и неспособность называть простые вещи своими именами касается всех классов, от императора до журналиста, и производит впечатление своеобразного ребячества. Все это напоминает первобытные верования в трансцендентную реальность и ценность имен.
Национальное высокомерие немцев особенно чувствительно и особенно тупо. Оно реагирует на похвалу и порицание, хотя первое весьма поверхностно, а второе слишком мягко, но у него нет внимания к общественному мнению за пределами стаи. Оно легко разражается гневом от внешней критики, а если обнаруживает, что его припадки смешны для наблюдателя, его гнев только возрастает, если такое возможно. Оно совершенно неспособно понять, что быть доведенным врагом до ярости – такое же доказательство рабского автоматизма, как и быть доведенным им до страха. И поистине исключительная ненависть к Англии, помимо очевидной связи эмоциональной основы со страхом, весьма интересный феномен. То, что удалось организовать столь единодушный вой, ясно показывает, насколько полно действовали психологические механизмы волчьей стаи. Весьма поучительно видеть, как выдающиеся деятели науки ощетиниваются и скалят зубы вместе с остальными. Это очередное, давно излишнее доказательство бесконечной ненадежности власти разума в самых развитых умах, когда ему противостоит сильное стадное чувство[18].
Важно, однако, не судить о функциональной ценности этих феноменов стадного высокомерия, стадной раздражительности и судорожной ярости с точки зрения наций социализированного стадного типа, таких как мы. Эти качества мешали бы суждению, не принося соответствующего эмоционального вознаграждения. Однако в волчьей стае они представляют собой нормальный механизм для разжигания национального энтузиазма и единства. Волк, чье существование зависит от ежедневного преследования и убийства, не может быть открытым для внешних призывов и критики, он должен быть в высшей степени убежден в своем превосходстве: пусть умирают другие, а он должен жить и должен легко поддаваться убийственной ярости, с помощью которой добывает себе пищу.
Еще одна трудность в понимании немецкого сознания заключается в реакции немцев на негерманское мнение. Нет сомнений, что немцы очень сильно желают создать благоприятное для себя впечатление – не только ради практических преимуществ в ведении войны, но и из-за желания вызвать сочувствие. В отношении последнего мотива важно, чтобы внимание не заострялось на комических аспектах сердечных исканий немцев относительно того, почему к ним не относятся с искренней привязанностью, и ответов, которые они сами дают на этот знаменательный вопрос. То, что они слишком скромны, слишком правдивы, слишком благородны, слишком храбры и слишком добры, – вот эти ответы, психологическое значение которых не должно тонуть в смехе. То, что немцы искренне в это верят, не подлежит сомнению; действительно, есть веская теоретическая причина принять эти ответы как искренние, если мы вспомним сказочную[19] непостижимость внушения волчьей стаи. Без такого объяснения они кажутся совершенно непонятными.
В переговорах с другими народами и в оценке национального характера Германия замечательно демонстрирует характерные черты своего психологического типа. Похоже, ее главный тезис в том, что альтруизм для государственного деятеля не существует, а если существует, то является свидетельством вырождения и источником слабости. Согласно ее доктрине, мотивы, движущие нацией, это личные интересы и страх; и ни в чем ее «странность» не проявилась так полно, как в откровенной манере, с которой она апеллирует к обоим, поочередно или вместе.
Неверие в альтруизм и переоценка страха и личных интересов, по-видимому, рассматриваются как свидетельство бесстрашного и полного понимания биологической истины и часто с любовью упоминаются как «истинная немецкая объективность» или немецкое «чувство реальности». Насколько такой подход конфликтует с биологической теорией стадности, вполне понятно. Интересно, что немецкие переговорщики почти одинаково терпели неудачу, пытаясь навязать свои желания государствам, в которых сильно развит социализированный тип стадности – Италии, Соединенным Штатам – и преуспели в варварских странах волчьего типа: в Турции, чья «объективность» и жажда резни сохранились неизменными, как и у патриарха среди волков, в Болгарии – волке второй Балканской войны.
Есть веские основания полагать, что недостаточное проникновение в умы других является одним из главных недостатков агрессивного типа стадности по сравнению с социализированным. Этот недостаток настолько велик и настолько неотъемлем, что, похоже, этот тип – самый примитивный из ныне существующих, и его возрождение – явление преходящее.
Вряд ли нужно перечислять хорошо известные случаи, когда недостаток проницательности и незнание психологии стада вводили в заблуждение или были невыгодны Германии. Однако будет уместно отметить превосходную иллюстрацию психологического принципа, которую дают отношения Германии к Англии за последние пятнадцать лет. То, что Англия – главное препятствие для неограниченной экспансии, было понятно тем, кого вдохновляла концепция сознательно руководимой и подавляюще могущественной Германской империи. Я попытался показать, насколько это была великая концепция, насколько она соответствовала естественной эволюции, как она знаменует собой эпоху