Читать интересную книгу Музыка - Альберт Лиханов

Поглядев, как звонко завжикал серп у тёти Ню — ры, как сноровисто и быстро она работает, я потащил к гумну свои снопы. Конечно же, свои — первые. Они только на вид казались лёгкими — после десятого рейса руки у меня просто отнимались.

Прикатили молотилку, странную железную машину с колёсами, на которой никуда не уедешь, бригадир завёл мотор и стал совать в разинутую железную пасть усатые снопы. Зерно, золотое, крупитчатое, сыпалось прямо на выровненную, подметённую чистым берёзовым веником землю. В телегу запрягли лошадь, и бригадир, видевший, как я таскал снопы, крикнул:

— Управишься с кобылой?

Я не знал, что сказать, ведь ни разу в жизни я не правил лошадью — вчера первый раз с Васькой прокатился, да и то, что это было за катание!

— Ну ладно, — закричал он. — Маруська подсобит. — Маруська вертелась возле гумна. — Будешь править, — велел ей бригадир, — а он снопы подбирать.

Мы с Маруськой уселись на телегу и поехали по полю. Возле снопов Маруська, стараясь басить, кричала лошади: "Тпр-ру!" — но та и сама останавливалась, понимая свою работу. Я соскакивал с подводы, осторожно клал снопы на телегу, чтобы не осыпались зёрна, и мы ехали дальше. К обеду я уже управлял лошадью не хуже Маруськи и ездил один, отправив её на помощь бабке: женщины уже возвращались с поля. Маруськина бабка, слезясь от дыма и глядя из — под ладони вдаль, стучала железной палкой о рельсину, подвешенную на проволоке к дереву.

Но женщины не торопились к чану. Они шли к молотилке.

Бригадир выключил мотор, и женщины молча стояли вокруг горы зерна.

— Ну вот, — сказал бригадир, — с хлебушком вас, бабы!

Женщины вдруг заговорили торопливо, словно увидели что — то диковинное, стали брать в ладони зёрна и сыпать их обратно золотыми ручейками.

— Обедать, бабы, обедать! — пискнула повелительно прибежавшая от чана Маруська, и женщины дружно рассмеялись.

Обедали говорливо, подшучивали над Маруськой, над бабкой — кашеваркой, над бригадиром, который оказался героем дня — намолотил первое зерно с поля. Бригадир жмурился, подносил ко рту деревянную ложку, аккуратно поддерживал её над куском чёрного и жёсткого клеверного хлеба и кивал головой.

— Плохо слышит, — шепнула мне тётя Нюра. — Руки — ноги целые, а раненый. Контузия у него.

Я понял, почему кричал бригадир у молотилки: он, наверное, и шум мотора — то плохо слышал.

Я вглядывался в бригадира, в замкнутое его, бронзовое от загара лицо, отыскивал бабку с карими глазами, которая жала хлеб, ползая на коленках, смотрел на Маруську, оттопырившую щёку, на тётю Нюру в старом, заношенном платке, я глядел в эти лица, весёлые в такую минуту, — весёлые оттого, что вон там, возле умолкшей молотилки, лежит, переливаясь на солнце, спелое зерно, — и улыбался тоже.

* * *

Ночью я спал в шалаше, рано утром оплёскивал лицо в розовой от ранней зари воде, работал потом весь день, подвозя снопы к молотилке, и три дня промчались, будто один. Па четвёртый день, как раз в обед, на дороге зацокали копыта, и кто — то крикнул громко:

— Здорово, бабоньки!

Я обернулся. На лошади сидел усатый человек в синей милицейской форме. Фуражка еле держалась у него на затылке. Одна нога у милиционера была в сапоге и упиралась в стремя, как положено, вместо другой торчала деревянная култышка, и второе стремя болталось без надобности.

Милиционер, ловко спрыгнув с лошади на здоровую ногу, подхромал к чану, снял фуражку.

— Хлеб — соль вам, женщины! — сказал он. — Хорошо хлебушка — то, гляжу, намолотили.

— Хорошо, хорошо, — ответила тётя Нюра, — с этого поля хорошо, а в колхозе, может, и плохо.

— Да-а! — протянул милиционер, принимая от Маруськиной бабки дюралевую ложку. — Ещё жать да жать. И во второй бригаде, и в третьей… Терентий давеча в район звонил, ругался. Обещают комбайн пригнать от соседей. Да и этот танкисты хотят наладить.

— Ладно бы машину — то, — сказала тётя Нюра, вглядываясь в жёлтое море хлеба. — Сколько тут руками — то проваландаемся!

Женщины заговорили, спрашивали у милиционера про деревенские новости — всё же три дня в деревне не были.

— Какие новости? — неожиданно нахмурился милиционер. — Никаких новостей. Памятник вот сколачивают.

Женщины стали подниматься, старуха с карими глазами перекрестилась, отвернувшись куда — то в сторону, словно стесняясь.

Поднялся и милиционер.

— Нюр! — сказал он, натягивая фуражку. — Отойдём — ка, дело есть. И ты, паренёк, — позвал он меня.

Я нехотя подошёл к милиционеру.

— Вот что, Нюр, — сказал он, неловко переминаясь с ноги на культяшку. — Васька пропал.

— Как — пропал? — ахнула тётя Нюра.

— Да уж пропал. Три дня нету. Как ты ушла с этим мальцом, так и Васька на работу не вышел. Обыскались. Макарыч в розыск заявил. Говорит, горох воровал твой Васька вот с этим пацаном да ещё за три дня прогула — по трудовому законодательству, знаешь, что? — Милиционер скрестил пальцы в решётку. — Я думал, тут он.

— Ой! — охнула тётя Нюра. — Убёг, значит, убёг! — Она сняла с шеи платок, заплакала и опустилась на землю… Вскинув к милиционеру зарёванное лицо, она спросила: — А поймают, Игнат, посадить могут?

— Могут, — ответил Игнат, будто извиняясь, — по нонешним строгостям могут. Да ещё горох чёртов!

Тётя Нюра словно только что услышала про это.

— Какой ещё горох? — крикнула она и вскочила. — Какой горох?

Милиционер стоял, опустив голову, и ковырял култышкой мягкую землю.

— Николка! — крикнула тётя Нюра. — Какой горох?

К нам стали подходить женщины. Они останавливались поодаль и слушали.

Я вздохнул поглубже. Вот какой этот главбух проклятый, оказывается! Не поленился, значит, слазить в огород к Ваське, пока дома никого нет, посмотрел, растёт ли горох.

— Это я, — произнёс я дрогнувшим голосом.

Милиционер удивлённо оглядел меня по частям: сперва штаны, потом живот, потом голову с кепкой блинчиком.

— Васька тут ни при чём. Это я горох рвал, — повторил я.

— А много? — осторожно спросил милиционер, будто я опасный преступник и убил кучу людей. Мол, много ли трупов.

— Два кармана! — ответил я. — А Васька меня отговаривал!

Милиционер плюнул.

— Чёртов Макарыч! — сказал он. — Я думал, два мешка.

— И чего к пареньку пристали! — проговорила старуха с весёлыми глазами. Коленки она уже снова обмотала мешковиной и походила на пугало — руки бы ей только раскинуть да стать неподвижно. — Он ведь работает вон как! Снопы возит! Жал намедни! Так чо, ему гороху карман набрать нельзя?

Женщины, окружившие нас, загудели, закивали головами, но одна вздохнула:

— Охо — хо, с этим Макарычем лучше не связываться, под какой хошь закон нодведёт.

— Ребёнка — то? — удивилась Маруськина бабка. — Да что мы, безголосые, али как? — В руке она держала поварёшку и трясла ею, будто хотела стукнуть Макарыча по лбу.

Подошёл бригадир, сытый и весёлый. Ничего он не слышал, про что тут толковали.

— А ну, граждане бабы, поехали дальше, пока вёдро. Не дай бог, ещё дождь зарядит.

Женщины стали расходиться.

— Бабы! — крикнула весёлая старуха с обмотанными ногами. — А Нюрке — то идти надо. Надо её отпустить.

— Пускай идёт, раз такое дело, — добавил кто — то. — Но из — за гороху не мог Васька убечь. Не такой парень.

Тётя Нюра стояла, кусая кончик платка, и глядела себе под ноги.

— Нет, он не из — за гороху, бабы, — сказала она. — Он из — за другого.

Но и тут я ничего не понял.

Кто — то тронул меня за кепку. Я поднял голову. Милиционер уже сидел на лошади.

— Садись! — сказал он мне. Я просунул ногу в свободное стремя и обречённо сел сзади него. — Держись за меня! — велел одноногий усач, и я его обнял.

Женщины приветливо махали нам.

— Не бойся, паренёк! — крикнула старуха, обвязанная мешковиной.

Махнула рукой голоногая Маруська. Мелькнул чан, молотилка и спешащий к ней бригадир.

Сверху, с лошади, было далеко всё видно.

* * *

— Вот что, паренёк, как тя, — сказал милиционер.

— Колька, — ответил я, крепясь.

— Ежели пытать будут про горох, говори, что ничего не знаешь. Не брали, мол, никакого гороха. Вас ведь только один Макарыч видел?

Я кивнул.

Тётя Нюра шагала рядом с конём и глядела на меня заплаканными глазами.

"Кругом какая — то чушь! — думал я. — Горох этот проклятый, Васька куда — то сбежал…"

— Тёть Нюр! — сказал я. — Да вы не волнуйтесь. — Она взглянула на меня, как на спасителя. Как на святого, который тут на лошадиной спине трясётся. — Васька сбежать не мог, что вы! Он, наверное, на Белой Гриве пашет!

Я вспомнил двух измождённых тёток и старую лошадь, вспомнил, как глядел на них Васька, когда мы уходили и всё время оборачивались с горы.