Элизабет с трудом пошевелилась и встревоженно спросила – голос был таким усталым и слабым, что слова казались почти неразличимыми:
– Это наша Эмма?
– Да, мама, это я! – воскликнула девочка, сжимая руку матери в своей.
– Который час, Эмма?
– Четыре часа утра. Старый Вилли что-то рано поднял нас сегодня утром. Прости, мамочка, если я тебя разбудила. Но мне хотелось знать, как ты себя чувствуешь, пока я не пошла туда, в Холл.
– Слава Господу, мне сегодня вроде бы получше, – вздохнула она. – Не беспокойся так. Попозже я постараюсь встать и... – Душивший ее кашель помешал Элизабет продолжать. Она прижала свои слабые руки к груди, стараясь унять дрожь, сотрясавшую все ее тело.
Эмма тут же накапала в глиняную кружку лекарства и обвила шею матери руками, приподняв ей голову, чтобы удобнее было пить.
– Попробуй, мама! Это лекарство от доктора Мака. Тебе, вроде, от них полегче становится, – воскликнула дочь, стараясь подбодрить мать.
Та с усилием отпила из кружки, воспользовавшись перерывом между приступами кашля, от которых ее грудь ходила ходуном. Клокотание в груди постепенно начало ослабевать – и тогда бедная женщина припала к кружке, чтобы допить оставшуюся там микстуру. Задыхаясь, она тем не менее нашла в себе силы произнести несколько слов:
– Иди, доченька. Погляди, как там отец и ребята. А перед тем как пойдешь на работу, может, занесешь мне чаю...
По глазам чувствовалось, что жар немного спал: взгляд сделался более осмысленным, в нем теперь мелькала даже нежность, как только он обращался к Эмме, стоявшей возле кровати. Наклонившись, она нежно поцеловала морщинистую материнскую щеку и поправила одеяло вокруг исхудалых плеч.
– Хорошо, мама!..
Эмма бесшумно удалилась, тихонько прикрыв за собою дверь. Спускаясь по каменным ступенькам узкой лестницы, почти бегом, несмотря на опасную крутизну, она неожиданно услыхала донесшиеся до нее возбужденные голоса. Остановившись и затаив дыхание, она стала прислушиваться. Эмма уже догадывалась, что за безобразную сцену застанет внизу, и ее заранее мутило. Это наверняка ее брат Уинстон и их отец, по обыкновению, ругаются друг с другом: возбужденные голоса ясно говорили о том, до какой степени накалены сегодня страсти.
Леденящая душу мысль о том, что они могут потревожить мать, заставила Эмму невольно вскрикнуть. Впрочем девочка тут же подавила в себе готовый сорваться с губ крик: прижав к груди свои огрубевшие от поденной работы руки, она тяжело опустилась на холодные каменные ступени, беспомощная и не знающая, как можно унять спорщиков. Ведь если их перепалка дойдет до ушей больной матери, та наверняка заставит себя сползти с кровати, чтобы восстановить мир, даже если ради этого ей потребовалось бы умереть. Всю жизнь Элизабет Харт была как бы буфером в отношениях между своим сыном Уинстоном и своим мужем, его отцом. Но за эти последние несколько недель она так ослабла, что не могла самостоятельно вставать с постели: из буфера она по существу превратилась в заложницу маленькой комнатенки под черными стропилами. Слыша дикую ругань, мать могла только бессильно плакать, что лишь усиливало жар, подтачивало ее последние силы и делало приступы кашля совершенно невыносимыми.
– Дураки! – вслух произнесла Эмма, с возмущением подумав: взрослые люди, а ведут себя, как сопливые мальчишки, у них нет даже мозгов, чтобы заставить себя хоть немного сдерживаться ради лежавшей рядом женщины. Мысль об этой вопиющей несправедливости придала ей энергии. Она быстро вскочила на ноги, полная гневной решимости – от былой мутящей слабости не оставалось и следа. Ярость заставила Эмму ускорить Движение по лестнице, теперь она буквально распирала ее. Распахнув дверь кухни, девочка остановилась на пороге – прямая, напряженная, вцепившаяся в дверной косяк. При виде этих двоих глаза ее заметали искры гнева.
В отличие от комнаты, где находилась мать, сырой и унылой, кухня была уютной и радовала глаз. В очаге весело гудело пламя. Гигантские розы на обоях давно уже, правда, потеряли свою прежнюю красочность – остались лишь расплывшиеся розовые разводы, – но и они придавали стенам теплоту и живость. Вокруг очага местами сохранились куски медной обшивки, на которые ложились мягкие блики огня, отчего они поблескивали, как новенькие соверены. По обе стороны камина стояли удобные деревянные стулья с высокими спинками, а напротив – валлийский шкаф для посуды, уставленный голубовато-белыми тарелками с рисунком в виде ивовых веточек. Центр комнаты занимал большой выскобленный деревянный стол, который окружали шесть стульев с камышовыми сиденьями. Белые занавески на окнах были кружевными, красный кирпичный пол так и сверкал. Вся комната прямо светилась каким-то розовым сиянием, от которого как бы исходил дух здоровья и бодрости; это сияние еще усиливали языки пламени, с гулом устремлявшегося наверх, в печную трубу, и дрожащие отсветы керосиновой лампы, стоявшей на каминной полке.
Как любила Эмма это место! Их нарядная кухня всегда стояла у нее перед глазами, особенно во время работы в Фарли-Холл: сама мысль вызывала в душе чувство покоя и уюта, служила утешением, если ей случалось быть одной. Но сейчас кухня уже не вызывала привычного теплого ощущения в груди, между тем все тут как будто было на месте, ничего не изменилось, но пропала прежняя атмосфера. Новая же была словно заряжена электричеством, а злые, безобразные слова витали в воздухе. Отец и сын стояли друг перед другом, как два разъяренных быка. Они даже не видели, что она появилась на кухне. Им было не до того – их одолевала одна только ненависть, ослеплявшая и лишавшая разума.
Джон Харт, известный в округе как Большой Джек, отличался высоким ростом, как и полагалось при таком прозвище: без ботинок, в одних носках, рост его составлял около ста девяносто сантиметров. В 1900 году он сражался против буров в Африке в звании сержанта и заслужил уважение в полку „Сифорс Хайлендерс" тем, что мог уложить любого наповал одним ударом своего увесистого кулака. Широкоплечий, с прямой спиной и мощным торсом, он отличался своеобразной грубой красотой: черты обветренного лица были правильными, копна волнистых черных волос отливала синевой.
Он стоял, на голову возвышаясь над своим сыном Уинстоном, в ярости подняв огромный кулак, и готовый вот-вот опустить его на голову юноши. Лицо его было багровым от бушевавшей в нем ярости, в глазах горело адское пламя.
– Не пойдешь в моряки, понял? – ревел он. – И чтоб больше таких разговоров в доме я не слышал! Ты несовершеннолетний – и своего разрешения я тебе не даю, щенок! Заруби это себе на носу, Уинстон. Не то я тебе шею сверну! И благодари Бога, что ты еще маленький, а то я бы тебя так отделал, что мать родная бы не узнала.