Читать интересную книгу Жунгли - Юрий Буйда

Незаметно, чтобы не потревожить мужчину, Варварушка перекрестила его и тихо ушла к себе.

Утром же он встал как ни в чем не бывало и отправился на базар. Вечером Варварушка нарочно сходила туда, чтобы отвести Бздо на новое место. Он не сопротивлялся.

- Погоди, – задумчиво проговорил Люминий, провожая взглядом странную пару – худощавую и при этом полногрудую Варварушку в темном платке и огромного мосластого урода в ватнике, – он еще Фимочки не видал…

Варварушка была дочерью красавицы Нюты Истратовой, которую однажды попутал бес, заставивший замужнюю женщину броситься в объятия заезжего циркача-дрессировщика. Суровый ее муж Андрей Истратов, человек глубоко верующий, могучий, но бессильный стать отцом, изрезал лицо Нюты бритвой и бросил к свиньям, где и держал на веревка, какими привязывают диких зверей, а когда она родила, – покончил с собой, написав в предсмертном письме: «В ледяных руках Господа тебя оставляю». И с того дня жизнь Нюты переменилась совершенно. Если она и выходила из дома, то лицо ее закрывал черный платок, а с людьми она объяснялась жестами. Она по-прежнему жила рядом со свиньями, среди смрада, в окружении бездушных существ, спала на голом полу, хотя весь дом был в ее распоряжении. Но в доме она появлялась только днем. В доме подрастала дочь Варварушка, милая девочка, которая поднималась с колен только после удара палкой по спине: так сильно она любила мать. Покойный Андрей с того света направлял поступки жены, которая покорно и беспрекословно следовала всем мыслимым и немыслимым требованиям мужа и Бога, какие только могла измыслить ее душа, жаждушая наказания, только наказания и никогда – покоя. Люди осуждали ее, и даже священник отец Дмитрий однажды в церкви прилюдно попрекнул ее гордыней: «Идущий путем гордости неизбежно оказывается в пустыне, где пищей ему служат лишь его собственная плоть, а душа кипит и испаряется, как масло на сковородке». Она служила санитаркой в Немецком Доме – в психиатрическом отделении, где обыкновенно отлеживались дикие пьяницы да содержались невразумительные бродяги и бесполезные старухи вроде бабки Лупой, которая с утра до вечера считала и пересчитывала ложки, и где Нюта обрела наконец покой. Пьяницы и бродяги вели себя грубо, плевали на пол и пьянствовали с санитарками. А Нюте как будто доставляло удовольствие – ползать с тряпкой по заплеванному полу, выслушивать сальные шуточки и терпеть пьяные приставания. На сон грядущий она читала этому сброду Евангелие, а они курили, играли в карты и матерились. Однажды на нее набросился полубезумный дикий бродяга, которого подозревали в изнасиловании и убийстве и держали в Немецком доме под замком до приезда конвоя, который должен был увезти его куда следует. Он изнасиловал ее в туалете и повесил, но ее отбили, а бродягу повязали. Однако после этого случая голова у Нюты стала дрожать, речь путалась, а вскоре она принялась помогать старухе Лупой, и теперь они вдвоем сутками считали ложки до самой смерти, выкладывая их на полу и приговаривая: «Три ложки чистых до рая небесного, три ложки грязных до геенны огненной – сколько будет ложек?» «Шесть», – отвечала дочь Варварушка. Нюта грозила ей пальцем: «Три! Три! Потому что грязные не считаются!» До самой ее смерти Варварушка жила в больнице, выполняя материную работу: мыла полы, убирала за беспомощными стариками, терпела издевательства пьяниц.

- Шла бы ты, девушка, к себе, – не выдержал как-то главный врач. – Больница не может быть домом, больница – это лишь пристанище. А дом – это то, о чем люди вспоминают или мечтают. Неужели ты ни о чем не мечтаешь?

Девушка подняла на него свои красивые и страшные глаза и проговорила со странной улыбкой:

- Дом, говорите? Мечтаю, конечно. Жить среди свиней, с веревкой на шее. С веревкой, какими привязывают диких зверей.

После смерти матери, и в предсмертном бреду считавшей ложки, Варварушка уехала в Москву, выучилась на медсестру и вернулась в городок, а вскоре разродилась дочерью Евфимией, безмозглой и слепой. Об отце ребенка она только и сказала, что он заставлял ее чистить дом зубной щеткой и патефонной иглой, а однажды его укусила одна из змей, которых он разводил на продажу.

- И ты еще позволила ему тебя обрюхатить! Зачем ты с ним жила? – спросила Скарлатина.

- Он держал меня на цепи, как дикого зверя, – ответила Варварушка. – За это многое можно простить.

Она жила в большом родительском доме с дурочкой Лилой Фимочкой, которая была ослепительно, даже как-то неестественно красива, но с трудом могла ответить матери, просившей сказать «милая Фимочка», – да и то лишь: «Лилая Фимочка». Впрочем, она и была скорее божественно лилой, чем по-человечески милой.

Вскоре люди перестали жалеть Вараварушку, которой Бог не дал разумного дитя, потому что Бог дал ей дитя удивительное, обладавшее не только красотой, но и какой-то необъяснимой способностью пробуждать в окружающих любовь, пусть и необъяснимую, иррациональную, – любовь такую же безмозглую и слепую, как и сама Лилая Фимочка, которую недаром же сравнивали с ангелами, потому что только люди созданы по образу и подобию Божию, но не ангелы и не бесы. Вела себя Фимочка очень даже по-человечески и подчас не только глупо, но и вызывающе. Чесалась и пукала за столом, могла справить нужду посреди площади, а летом бегала нагишом по городу.

- Смотри, Варварушка, – говорила Скарлатина, – принесет она тебе в подоле.

Варвара же Андреевна было убеждена в том, что с Фимочкой не случится ничего дурного: «Ее Господь пасет».

- У Господа был сын, а про дочь что-то никто не слыхал, – возражала Скарлатина. – Да и Сына он не очень-то оберегал от нас. А она ведь и перекреститься толком не умеет – как же Он отличит ее от других дурочек?

И это было правдой: ни креститься, ни молиться Фимочка не умела, да и церковь не любила, потому что чувствовал себя уверенно всюду, но не в толпе, где только и обнаруживалось, что она незряча. В толпе она терялась, потому что люди передвигались, то и дело срываясь со своих мест, – зато среди домов и улиц она ориентировалась хорошо и даже бегала, огибая столбы и прыгая через собак, так что иногда даже казалось, что она лишь прикидывается слепенькой. Эту ее способность носиться по городу не разбирая дороги и не набивая шишек некоторые считали даром свыше. Дети звали ее поиграть, и она с радостью прыгала через скакалку, срывая с себя лишнюю одежду и подпрыгивая с каждым разом все выше, и выше, и выше, – а вокруг собирались люди, женщины прижимали платочки к губам, мужчины напряженно хмурились и неотрывно следили за упругими ее гладкими грудями, за крутыми гладкими ягодицами, подпрыгивавшими в такт, за ее вскинутыми руками и оскаленным ртом, из которого вместе с хрипом вылетали брызги слюны, и уже трудно было удержаться, чтобы не подпрыгнуть вслед за нею, выше, и выше, и еще выше – вместе с детьми, вместе с ополоумевшими женщинами, взлетавшими выше своих шумных юбок, вместе с мужчинами, теряющими шапки, и еще выше взлетала Фимочка, вопя и выстанывая в такт прыжкам своим серебряным ангельским голосом что-то бессмысленное и непристойное, чудеснее чего никому еще не доводилось слышать, повторять за нею, вместе, разом, со слезами, и уже даже страшно было останавливаться, потому что, вознесенные на вершины сердца, люди боялись обрушиться в бездны дьявольские, где ждал их мрак, смрад и смерть…

И так же внезапно, как это все начиналось, все это и заканчивалось. Фимочка падала почти что без чувств и лежала на спине, развалившись и с широкой слепой улыбкой почесывая промежность, а люди, не глядя друг на дружку, приводили себя в порядок, но не спешили расходиться, еще не остыв от захватывающего дух единения и самоуничтожения. «А ей-то все равно, – завистливо вздыхала горбатенькая Баба Жа. – Безмозглая и бесполая. И никто ей из нас не нужен, а вот она нам нужна. Ведь нужна». «У мира есть красота, – нравоучительно замечал Шут Ньютон, подворачивая штаны почти до колен, – но красоте мир не нужен». И это было смешно, нелепо, и всем было хорошо и немножко грустно. Люди молча смотрели на улыбающуюся словно сквозь сон Фимочку, и не было зрелища милее, чем эта потная голая дурочка, дивно сложенная, развалившаяся на земле и нежившаяся, как будто и впрямь вокруг никого не было, и вообще никого и ничего не было, а была только она одна – божественно равнодушная, прекрасная и невинная, как молния, испепелившая по неисповедимой прихоти Господней чудеснейший из Господних храмов, – божественно лилая…

Варвара Андреевна, конечно же, волновалась в ожидании встречи Бздо с Лилой Фимочкой, и была даже немного разочарована, когда мужчина лишь скользнул по девушке взглядом и отправился в сарай за дровами для печки.

Натаскав обындевелых березовых плах, Бздо умело растопил печку и опустился в углу на корточки.

Варвара Андреевна гладила белье, и в комнате приятно пахло слегка подпаленным холстом. Лилая Фимочка в розовой поросячьей пижамке, из которой давно выросла, играла на полу с котенком.