я это чувствовал, но не той, что можно описать или объяснить матери, если бы я вскрикнул от страха, и она прибежала ко мне. А идея рассказать о сне отцу – даже впоследствии, когда сны ушли так же резко, как и проблема с чтением, – казалась немыслимой. Было ощущение, что рассказать ему об этом – все равно что прийти к тете Тине, одной из сестер матери (которая – среди прочих ее испытаний – родилась с волчьим нёбом, с чем ей так и не помогла ни одна операция, вдобавок к врожденному заболеванию легкого), показать на волчье нёбо и спросить тетю Тину, что она об этом думает и как это повлияло на ее жизнь: даже представить выражение в ее глазах было немыслимо. Казалось, что все эти бесцветные, пустые, многострадальные лица – лик какой-то смерти, которая начала поджидать меня задолго до того, как я испущу дух. Затем, когда спускался настоящий сон, все превращалось в настоящий сон, и я терял точку зрения постороннего и оказывался в самой сцене: объектив точки зрения вдруг отъезжал – и вот я один из них, часть массы серолицых мужчин, сдерживающих кашель, облизывающих зубы языками и складывающих края бумаги сложными гармошками, а потом аккуратно разглаживающих, чтобы убрать в назначенные папки. И кадр точки зрения во сне медленно надвигается все ближе и ближе, пока в нем не оказываюсь преимущественно я, крупным планом, обрамленный несколькими лицами и телами других мужчин, с тыльными сторонами нескольких фоторамок и либо арифмометром, либо телефоном на краю стола (мой стул тоже из тех, где лежит рукодельная подушка). Насколько помню теперь, во сне я не похож ни на отца, ни на реального себя. Там у меня очень мало волос – а какие есть, аккуратно прилизаны по бокам, – и есть маленький ван дайк или, может быть, эспаньолка, а лицо, сосредоточенно опущенное к столу, выглядит так, будто последние 20 лет прижималось к чему-то неподатливому. И в какой-то момент этого интервала, когда я или вынимаю скрепку, или выдвигаю ящик стола (звука нет), я поднимаю взгляд в объектив сновидческой точки зрения и смотрю прямо на себя, но без всяких признаков узнавания на лице, а еще без счастья, или страха, или отчаяния, или мольбы – глаза безжизненные и матовые, и мои только в том смысле, в каком ребенок на фотографии из очень старого фотоальбома в окружении, о котором ты ничего не помнишь, тем не менее все же ты, – и во сне, когда наши глаза встречаются, невозможно понять, что видит взрослый «я», или как реагирую я-зритель, или есть ли я там вообще.
ТАКЖЕ ВПОСЛЕДСТВИИ ПОЯВИЛАСЬ ЕЩЕ ОДНА ОБЩАЯ И СВЯЗУЮЩАЯ НАС, СОСТАВИВШИХ СЛУЧАЙНУЮ ЧЕТВЕРКУ, ТРЕВОГА: ОНА КАСАЛАСЬ ЗНАЧЕНИЯ, ВЛОЖЕННОГО В СЛОВО «ИХ» ИЗ ПОВТОРЯЮЩИХСЯ ИМПЕРАТИВОВ, КОТОРЫМИ МИСТЕР ДЖОНСОН СПЕРВА ИЗРЕДКА ПЕРЕМЕЖАЛ УРОК НА ДОСКЕ, А ПОТОМ ЦЕЛИКОМ ПОКРЫЛ ЕЕ ИМИ, СТЕРЕВ ВСЕ ПРЕДЫДУЩЕЕ. ВО ВРЕМЯ ИНЦИДЕНТА И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЙ ВСЕ ВОВЛЕЧЕННЫЕ СТОРОНЫ БЕЗОГОВОРОЧНО ПРЕДПОЛАГАЛИ, ЧТО «ИХ» НА ДОСКЕ ОТНОСИЛОСЬ К УЧЕНИКАМ В КЛАССЕ И ЧТО НЕПРОИЗВОЛЬНОЕ ПОВТОРЕНИЕ ЭТОГО ВЫРАЖЕНИЯ БЫЛО ПРОЯВЛЕНИЕМ КАКОЙ-ТО БОЛЬНОЙ ЧАСТИ ПСИХИКИ МИСТЕРА ДЖОНСОНА, ПОБУЖДАЮЩЕЙ ЕГО УБИТЬ НАС ВСЕХ. ЕСЛИ МЕНЯ НЕ ПОДВОДИТ ПАМЯТЬ, ИМЕННО МОЙ СТАРШИЙ БРАТ (КОТОРЫЙ К ЭТОМУ ВРЕМЕНИ ПО НЕГЛАСНОМУ ДОГОВОРУ С ГРАЖДАНСКИМ СУДОМ ОКРУГА ФРАНКЛИН ЗАВЕРБОВАЛСЯ В ВООРУЖЕННЫЕ СИЛЫ И ОТПРАВИЛСЯ СЛУЖИТЬ В ТОМ ЖЕ ПОЛКУ, ГДЕ ТРИ ГОДА СПУСТЯ ОТЛИЧИЛСЯ ТЕРЕНС ВЕЛАН) ПЕРВЫМ ДОПУСТИЛ, ЧТО «ИХ» В ИМПЕРАТИВАХ МОГЛО ОТНОСИТЬСЯ ВООБЩЕ НЕ К НАМ – ЧТО, СКОРЕЕ, БОЛЬНАЯ ЧАСТЬ ПСИХИКИ МИСТЕРА ДЖОНСОНА ПРЕДУПРЕЖДАЛА НАС, А «ИХ» – ЭТО КАКОЙ-ТО СОВЕРШЕННО ДРУГОЙ ТИП ИЛИ ГРУППА ЛЮДЕЙ. КТО ИМЕННО ПОДРАЗУМЕВАЛСЯ ПОД ЭТИМ СЛОВОМ, ОСТАНЕТСЯ ЗАГАДКОЙ – КАК ЗАМЕЧАЛ МОЙ БРАТ В ПИСЬМЕ, ПОКОЙНЫЙ ЗАМЕЩАЮЩИЙ УЧИТЕЛЬ УЖЕ НЕ В ТОМ ПОЛОЖЕНИИ, ЧТОБЫ РАЗВИТЬ СВОЮ МЫСЛЬ.
О самом классе миссис Роузман – который, даже почти опустев после массового исхода, не казался особенно большим, – у меня остались только самые общие, импрессионистские воспоминания. Там лицом на север стояли 30–32 парты, а на северной стене висела доска с кривой массой из 212 перекрывающих друг друга «УБЕЙ ИХ» и фрагментов той же фразы, а также к востоку от доски стояли учительский стол и серый стальной шкафчик, где хранились принадлежности для изо и аудиовизуальные пособия по граждановедению. Восточная стена частично состояла из двух больших прямоугольных окон; вдоль основания каждого у подоконника шли петли, чтобы в хорошую погоду слегка приоткрывать их наружу. В отсутствие придуманных мной картин сетчатая проволочная решетка придавала окнам казенный вид и подчеркивала ощущение запертой клетки. Также над верхними краями окон под потолком шла хронологическая серия американских президентов. Сам потолок был стандартным навесным, из белых асбестовых плиток: 96 цельных плюс 12 неполных в южном конце (размеры плиток не совпадали с длиной класса, что я определял в 7,5 метра). Где-то в полуметре от фальшпотолка висели две длинные флуоресцентные лампы на кронштейнах, которые, по идее, крепились на той же металлической решетке, на какой лежали плиты. Все звукопоглощающие плиты той эпохи были из асбеста. Внутренние стены казались бетонными блоками, густо покрытыми несколькими слоями краски (возможно, до четырех слоев краски или больше, так что неровная текстура блоков под ними становилась сглаженной и невидимой) тошнотно-зеленого цвета в классах и сливочно-бежевого или серого – в коридорах. Узор на плиточном полу был неровной клеткой, тоже сероватого или зеленого цвета, хотя и слегка другого оттенка, так что было неясно, это пол выбрали под цвет стен или весь ансамбль сложился случайно. Я ничего не знаю о том, когда построили школу Хейса или по каким стандартам, – но снесли во время администрации Картера и Роудса, а на ее месте построили новое, предположительно более энергоэффективное здание. На южной стене класса граждановедения (которую не видел никто, кроме учителя, из-за направления парт учеников) находились кабинетные часы, навесной звонок и громкоговоритель в деревянном корпусе, с накрытой какой-то синтетической мешковиной лицевой стороной, подключенный к системе громкой связи в кабинете директора.
Западная стена класса – где висели неиспользующиеся крючки вешалок и вдоль которой только что лезли по головам перепуганные ученики, чтобы сбежать из кабинета, где примерз к месту отрешенный Ричард Аллен Джонсон, воздев фестонный мелок, словно игрушечный меч, – также отличалась, ближе к задней стене, двумя свободно стоящими шкафами с лишними или поврежденными книгами «От моря до моря…», различными бланками для контрольных и школьными принадлежностями, картоном и большой банкой с тупыми ножницами, двумя широкими коробками со слайдами о государственной и судебной