"Господи, Иисусе Христе, Боже, пособивший кроткому До-виду победить иноплеменника Голиафа и Гедеону с тремя стами одолеть множество иноплеменных! Пособи, Господи, и нам, недостойным рабам Твоим, над сими новыми отступниками и изменниками, восхотевшими покорить православную вер} христианскую и приложить к латинской ереси, и поработить латинскому королю и митрополиту, и поминать имена врагои твоих, Господи, в Твоей соборной церкви!"
И все проникались мыслью, что идут против нечестивых отступников за веру и за государя, его же противники противятся Богу. Все были единодушны; все послушно готовились исполнять волю старейшего.
В новгородском войске, напротив, поднялось несогласие больших с меньшими, — то несогласие, которое сотни лет волновало новгородские улицы, и теперь оно не заснуло и в поле, в великие минуты, когда решалась судьба их Земли. Большие посылали меньших вперед; меньшие кричали: "Я чоловик моло-дый, испротерялся доспехом и конем, ступайте вы впреде, большие!" С таким духом стояли новгородцы в боевом порядке Враги поглядыаали'несколько времени друг на друга через реку, и вдруг, по приказанию Холмского, вся рать московская крикнула свой ясак: "Москва!" и бросилась с высокого берега в Ше-лоиь. "Господа и братья! — кричали воеводы: — лучше нам здесь положить свои головы за государя своего, великаго князя, чем со срамом возвращаться!" Дивное дело, — замечают летописцы, — в этом месте, как новгородцы сами после говорили, броду не было, но москвичи, не спрашиваясь броду, бросились в воду, и ни один конь не споткнулся с высокого берега, и никто не потерялся в глубине водной. Крикнули и новгородцы: "Си, София и Великий Новгород!" И ударилась Москва с Великим Новгородом. Новгородцы стали прогонять москвичей за Шелонь, как вдруг нежданно сзади бросились на новгородцев татары, всегда ловко умевшие устраивать засады и показываться в тылу неприятеля. Москвичи ободрились; Холмский приказал стрелять не в людей, а в лошадей; кони, взятые от работ, не приученные к войне, поднялись на дыбы; всадники, не умевшие владеть конями, падали с них стремглав: когда они в бешенстве несли их назад. — не умели удержать и повернуть; — народ был непривычный к бою: кто взят от кожевенного чана, кто от горшечной печи: отродясь не сидели на лошади, смерти ратной не видали, грому и треску оружия не слыхали, пороху не нюхали. Все столпилось, смешалось: передние ударились на задних, одни падали, другие на них летели с конями и в свою очередь были сбиты товарищами; бросились все в рассыпную; метали оружие, щиты, скидали с себя доспехи. Песчаный грунт берега не давал им скоро бежать; москвичи догоняли их и поражали сзади копьями и сулицами. Татары ловили их арканами. Шелоиское побережье устлалось трупами. Безоружные и раненые бежали, как безумные. Господь ослепи их, — говорит современник, — поглощения бысть мудрость их; бежали в леса, бежали в болота; раненые заползали в чащи и там истекали кровью; те вязли в тине; более счастливые, у кого кони были пошибче, летели без оглядки до тех пор. пока кони под ними не падали и не испускали дух; а некоторых кони донесли до Новгорода, да они со страха не узнали его и бежали мимо него, дальше, пока не падали с издохшими конями: все еще раздавался у них в ушах страшный ясак — Москва .
Московский летописец повествует, что двенадцать тысяч новгородцев поражено было на этом бою. Взяты были и начальники их; взяли тысячу шестьсот пленников; достались победителям и знамена с изображением святых, и договорная грамота с Казимиром: ее, верно, начальники побоялись оставить в непостоянном Новгороде; и даже тот писарь, который писал ее, достался в руки Холмского. Целый день на двенадцать верст гонялись за остальными москвичи, и сами выбились из сил, из-рубливая и закалывая бегущих. — Что значит, — спросил Холмский пленных воевод, — что вы с таким множеством не постояли против нас?" — "Мы как увидели, — отвечали воеводы, — иные полки с желтыми знаменами, как услышали людской говор и страшный конский топот, — на нас ужас напал, и страх нас объял, и трепет нас пронял!" Воеводы новгородские, конечно, разумели татар, появившихся неожиданно из засады; но москвичи дали этому ответу такой смысл, будто новгородцам представилось страшное видение, — по устроению Божию, в кару за их измену. Ставши гордо посреди убитых и умиравших, затрубили москвичи победу, и с весельем прикладывались к образам, нарисованным на новгородских знаменах, взятых с боя.
В упоении торжества, воеводы дали обет воздвигнуть в Москве храм Христова воскресения в память этой победы.
Рать судовая доходила на помощь, но уже не пошла на бой, — помогать было некому. Теперь уже москвичам опасаться было нечего; воеводы отправили отряды — жечь новгородские волости и истреблять людей. Рати пошли на запад и опустошали неистово Новгородскую волость вплоть до реки Наровы, отделявшей ее от земель Ливонского Ордена. В другую сторону, к великому князю, послан был некто Замятия, известить, что помог Бог Москве и силы новгородские сокрушены.
Великий князь стоял тогда в Яжелбицах с братьями и со всем главным войском. 18-го июля приехал Замятия. Великая радость исполнила тогда все московское войско. Иван Васильевич, в знак благодарности небу, дал тотчас же обет — построить церковь в Москве во имя апостола Акилы: в день этого святого совершилась такая блистательная победа. К довершению удовольствия, явились псковские послы и известили, что псковичи вошли в Новгородскую волость, в угоду государю — истребляют села, бьют людей и, запирая в избах, живьем сожигают.
Снявшись с лагеря, государь московский отправился в Русу, и там Холмский с товарищами своими привел к нему связанных новгородских воевод. — "Вы, — говорил им Иван, — отступили света благочестия и приложились к латинству, отдавали отчину мою и самих себя латинскому государю". Договорная грамота с Казимиром была в руках московского князя на уличение новгородцев. Тут-то верно пригодился Степан Бородатый; здесь он всего приличнее мог показать свои археологические сведения. Прочитав пленникам нравоучения в красивых выражениях, с приправой из духовных слов, Иван приказал четырех из них казнить смертью, а остальных больших людей, человек пятьдесят, в оковах отослать в Москву. 24 июля в разоренной Русс на площади отрубили голову сыну Марфы Борецкой, Димитрию, Василыо Селезневу-Губе, Киприану Арбузьеву[34] и архиепископскому чашнику Иеремия Сухощеку. Это были самые горячие сторонники Литвы.
Вопль родных погибших на Шелони разносился по Новгороду. Марфа Борецкая, несмотря на собственное материнское горе, ободряла народ, и ее приверженцы, думая еще держаться, начали жечь посады и монастыри, чтоб не дать врагам пристанища на время осады: надеялись, что тем временем подоспеет литовская помощь на выручку. Ставили сторожей; день и ночь должны были они стоять на стенах и высматривать неприятеля. Но московская партия в Новгороде делала свое. Кто-то Упадыш заколотил 5 пушек (по некоторым спискам 50), поставленных на стенах. Его казнили с единомышленниками. "Лучше бы тебе, Упадыш. не быть в утробе матерней, чем наречься предателем Новгорода" — восклицает летописец. Скоро последняя и единственная надежда па спасение пропала для Новгорода. Посол, отправленный к Казимиру, возвратился в Новгород. Ливонцы не пропустили его к королю: ливонцы, как немцы, не питали дружеских чувств к славянскому Новгороду; некоторые, однако, задумывались: не помочь ли в самом деле новгородцам, чтоб не дать усилиться Москве; другие советовали не мешаться в чужое дело. Магистр ливонский написал об этом к тевтонскому, но между тем посла не пустили далее. Недоброжелательствуя Москве более, чем Новгороду, ливонцы, однако, более, чем Москвы, боялись усиления союза польско-литовского и, таким образом, сами того не зная, стали полезными союзниками московского самовластия, — допустили Москве покорять и порабощать соседей и приготовляли своему потомству через столетие ту же судьбу, какая в их глазах постигала Великий Новгород.
Надежды на Литву не было. Московская рать шла к городу. Отважиться выдерживать осаду было черзвычайно трудно. Тут Упадыш пушки заколотил, а еще и голод угрожал. В город набежало множество народа из сел, укрываясь от неприятеля. Недоставало ржаного хлеба; пшеничный был, да очень дорог, доступен только богатым; вот по вековому обычаю поднимались бедные на богатых, житники на пшеничников; начались смуты и нестроения. Те, которые прежде, по наущению Марфы и ее приверженцев, так усердно прославляли вольность Великого Новгорода и Казимира, теперь ударили в вечевой колокол с иной целью. "Что, где ваш Казимир? — кричали они: — где? Вот до чего довели вас прелестники, обманщики!" И когда прежние их противники, московцы, явились, то не каменьями их встретили, — со слезами у них прощения просили. "Не слушались мы вас, больших умных людей, — говорили они, —- себе на беду, а послушались безумцев, что и сами пропали, и нас на горе подвели: теперь будем уже вас во всем слушать. Спасайте Новгород: идите бить челом великому князю, чтоб нас помиловал!" — "Вот то-то, братцы, — отвечали им сторонники Москвы, — если б вы баб не слушали и зла не начинали, так и беды б такой не сложилось; но добро и то, что хоть теперь грех и безумие свое познали; мы не можем за дело сами взяться, а пошлем от нареченнаго владыки просить у великаго князя опаса: если даст опас, — значит смирится и не погубит своей отчины до конца . Все пошли толпой на Софийский двор. Владыка стал научать их и ободрять, и взялся быть ходатаем; он собрался в путь, с ним пошли священники от семи новгородских сборов, старые посадники и тысячские, и пять житых от пяти концов Повезли дары: нельзя было являться с пустыми руками к москвичам.