Наконец, завершая картину, заметим, что самой многочисленной партией была партия равнодушных — людей слишком слабых, слишком брезгливых и боязливых или слишком нерешительных, чтобы разглядеть истину в ворохе разношерстных теорий, постоянно мелькавших перед глазами; эти люди использовали для своей выгоды порядок, когда он существовал, поддерживали — явно или неявно — беспорядок, когда он наступал, во все времена восхищались материальными достижениями, неизвестными их отцам, и, не желая размышлять и ломать голову, утешались благополучием сегодняшним.
Возможно, у нас было бы больше оснований верить в прогресс политических наук, если бы мы изобрели какие-то механизмы, неизвестные до нас или не использовавшиеся прежде. Увы, сия слава миновала нас. Ограниченные монархии существовали во все времена. Такие примеры можно отметить даже у некоторых американских народов, оставшихся, впрочем, варварами. Демократические и аристократические республики всех типов и форм были и в новом свете, и в старом. В этом отношении Тласкала являет собой типичный образец так же, как Афины, Спарта и Мекка до Магомета. Хотя правда в том, что мы несколько усовершенствовали науку правления, но этот штрих не может служить основанием рассчитывать на бесконечный прогресс. Так не лучше ли оставаться скромными и следовать словам самого мудрого из царей: «Нет ничего нового под солнцем».
Замечу в качестве отступления следующее.
Иногда считают правление в Соединенных Штатах Америки чем-то оригинальным, уникальным и присущим нашей эпохе, причем самым замечательным в этой системе считают инициативу и ограничение даже простого вмешательства правительства или административных институтов в жизнь общества. Если внимательно присмотреться к изначальным формам всех государств, основанных белой расой, мы увидим ту же картину. Самоуправление — это не изобретение Нью-Йорка: оно существовало еще в Париже в эпоху франков. Хотя отметим справедливости ради, что американцы обращаются с индейцами более бесчеловечно, чем обращались с галлами вассалы Хлодвига. Однако следует учесть, что этническая дистанция между просвещенными республиканцами Нового Света и их жертвами гораздо больше, чем между победителями-германцами и побежденными.
Позже, когда мы обратимся к размышлениям об истоках арийских обществ, мы увидим, что все они начинались с чрезмерной независимости от магистрата и от закона.
Как мне представляется, все новинки в области политической мысли ограничиваются двумя крайностями, представленными двумя народами, один из которых живет на северо-востоке Европы, другой — в областях, прилегающих к Нилу, на крайнем юге Египта. Правители первого, обитавшие возле Казани, имели привычку отправлять на виселицу мыслящих в качестве профилактической меры. Об этом пишет арабский путешественник Ибн Фозлан.
У другой нации был такой обычай: когда царь больше не устраивал родичей и министров, они объявляли ему об этом и добавляли, что поскольку он не нравится «мужчинам, женщинам, детям, быкам, ослам и т. д.», самое лучшее для него — умереть и тут же помогали ему в этом.
Пора обратить взор на наши нравы. Их считают более мягкими, чем в остальных крупных человеческих обществах — вот еще одно утверждение, уязвимое для критики.
Есть риторики, которым хотелось бы сегодня, чтобы из правовых норм государств исчезла война как политический инструмент. Эту теорию они позаимствовали у Сенеки. На Востоке были мудрецы, которые проповедовали на этот счет идеи, совпадающие с понятиями моравских братьев. Но даже если приверженцы всеобщего мира сумеют отвратить Европу от оружия, им придется потратить много усилий для того, чтобы навсегда изменить человеческую природу со всеми человеческими страстями. Ни Сенеке, ни брахманам это не удалось. Сомнительно, что такая миссия под силу нам: стоит лишь посмотреть на наши поля и улицы, где льется кровь.
Мне бы также хотелось видеть наши принципы чистыми и возвышенными. Но как обстоит дело в действительности?
Наши страны с начала современной цивилизации не могли прожить и пяти десятков лет без кровопролития в отличие от Италии римской эпохи, которая наслаждалась двумя столетиями мира; впрочем, это осталось, как ни печально, в прошлом.
Следовательно, состояние нашей цивилизации не свидетельствует о стремлении человечества к совершенствованию. Человек научился многим вещам и одновременно многие забыл. Он не прибавил ни одного чувства к уже имевшимся, ни одного члена к своему телу, ни одной способности к своей душе. Он всего лишь перешел на другую сторону выпавшего на его долю круга, а сравнение его участи с участью многих видов птиц и насекомых не дает повода для утешительных мыслей относительно его счастливого будущего.
В тот самый момент, когда были сотворены термиты, пчелы, черные муравьи, они инстинктивно нашли образ жизни, подходивший им. Термиты и муравьи внутри своих сообществ вначале нашли способ сооружения жилищ, источники пищи и систему сохранения яиц для воспроизводства, и натуралисты считают, что с тех пор все это не претерпело ни изменения, ни совершенствования. Так же и пчелы со своим монархическим правлением, которое знает случаи свержения монарха, но не знает социальных революций, ничуть не изменили своему образу жизни, угодному их природе. Метафизики раньше называли животных машинами и приписывали Богу причину их движения или «anima brutorum». Если сегодня внимательно присмотреться к нравам этих так называемых автоматов, придется не просто отказаться от этой вредной гипотезы, но и признать наличие разума у животных.
В самом деле, что можно сказать, когда в царстве пчел мы видим, как суверены вызывают гнев подданных, что предполагает либо мятежный дух у последних, либо неспособность первых исполнять свои обязанности? Что можно сказать, когда термиты оставляют в живых побежденных рабов, чтобы затем заставить их работать на себя или заботиться о термитах-детенышах?
Разумеется, наши государства имеют более сложное устройство, но вот я наблюдаю такую картину: грязный, кровожадный, погрязший в безделии дикарь бродит без цели с заостренной палкой, служащей копьем, по своей земле, даже не затронутой культурой; следом за ним, как тень, идет его жена, соединенная с ним только насилием; эта женщина несет на руках ребенка, которого она непременно убьет, если он заболеет или надоест ей;[31] проголодавшись, супруги останавливаются, обрадованные, что нашли добычу, перед жилищем умных муравьев, разрушают его и пожирают муравьиные яйца и снова лениво уходят в свое логово, т. е. в расщелину скалы. И вот я задаю себе вопрос: может быть, эти погибшие насекомые более счастливы, чем глупое семейство их убийц; может быть, инстинкт животных, ограниченный минимумом потребностей, делает их более счастливыми, чем разум, с которым человечество появилось на земле во сто раз более уязвимым, чем остальные обитатели нашей планеты, более беззащитным перед лицом страданий и невзгод, вызываемых ветром, солнцем, снегом и дождем. О бедное человечество! Никогда ему еще не удавалось придумать способ одеть и обуть всех на этом свете, спасти всех, без исключения, от голода и жажды. Разумеется, самый примитивный из дикарей гораздо более изобретателен, нежели животные, но животные знают то, что приносит им пользу, а нам это неведомо. Они этим дорожат, а мы нет, даже когда это приходит нам в голову. Их всегда защищает инстинкт, помогая им находить самое необходимое. И в то же время на земле живут толпы человеческих существ, которые испокон веков так и не сумели выбраться из состояния обреченности и нищеты. Что касается земного существования, у нас не лучшие перспективы, чем у животных — перед нами горизонт, идти до которого дольше, но он также не беспределен.
Я не стану подчеркивать эту грустную реальность, заключающуюся в том, что обретая, мы постоянно теряем; тем не менее именно этот факт обрекает нас блуждать в наших интеллектуальных дебрях и никогда не разобраться в них до конца. Если бы этот фатальный закон не существовал, тогда в один прекрасный день, пусть и весьма далекий, но тем не менее возможный, человек, овладев опытом прошлого, познав все, что в его силах, освоив все, что он может освоить, в конце концов научился бы разумно пользоваться своими богатыми возможностями, стал бы жить в ладах с природой, не боролся бы со своими собратьями, а только с нищетой, и, окончательно успокоенный, вкусил бы отдых — пусть и не достигнув вершины совершенства, но, по крайней мере, будучи в состоянии материального благополучия и душевного равновесия.
Однако такое блаженство, как бы эфемерно оно ни было, нам даже и не обещано, потому что по мере усвоения нового человек утрачивает уже усвоенное; потому что он не способен ничего приобрести в интеллектуальном отношении без того, чтобы ничего не потерять в плане физическом; а самое главное — он не в состоянии надолго удержать свои достижения.