не заметила, что мы за ней следим, – шептал Дикон. – А то улетит и не вернётся. Она сейчас сама не своя. Дом себе строит, семьёй обзаводится. В это время они всего боятся. Сейчас ей не до разговоров и не до гостей. Нам надо притаиться! Сделаем вид, будто мы – это не мы, притворимся травой, деревьями, кустами! А когда она привыкнет, я почирикаю, и она поймёт, что мы ей мешать не будем.
Мэри плохо себе представляла, как это можно притвориться травой, деревьями, кустами. Но Дикон сказал это так просто и естественно, что Мэри поняла: ему это совершенно не трудно. Несколько минут она внимательно следила, не позеленеет ли он вдруг, не раскинет ли ветки и листья. Но нет, он просто сидел не шевелясь и шептал так тихо, что она только поражалась, почему это ей слышно каждое слово.
– Это всё весна, – шептал Дикон, – весной они всегда вьют гнёзда. Так уж у них от самого Сотворения мира повелось. Правда-правда! У них свои привычки, и лучше не вмешиваться. Будешь вмешиваться – тотчас и рассоришься. Весной это легче лёгкого!
– Если мы о ней говорим, – тихонечко отвечала Мэри, – очень трудно на неё не смотреть. Давай о чём-нибудь другом говорить. Я тебе должна что-то сказать.
– Да, ей будет приятно, если мы переменим разговор, – согласился Дикон. – Так что ты мне хочешь сказать?
– Ты про Колина слышал?
Дикон повернул голову и поглядел на неё. На его круглом лице отразилось удивление.
– А ты про него знаешь?
– Я его видела. Я всю неделю к нему хожу разговаривать. Он хочет, чтоб я приходила. Говорит, он тогда забывает, что болен и должен умереть, – отвечала Мэри.
Дикон вздохнул с облегчением.
– Вот хорошо! – воскликнул он. – Я ужасно рад. У меня просто груз с души свалился. А то я знал, что о нём говорить нельзя, а я не люблю ничего скрывать.
– А сад скрывать разве тебе не нравится? – спросила Мэри.
– Сад – это другое. Но я матушке сказал: «Матушка, – говорю, – у меня есть одна тайна, которую я не могу тебе сказать. Ничего плохого, ты же понимаешь. Это как хранить в тайне, где у птички гнездо. Ты ведь не сердишься, правда?»
О матушке Мэри готова была слушать часами.
– А она что? – спросила Мэри без тени страха.
Дикон расплылся в улыбке.
– Ты же её знаешь, – отвечал он. – Потрепала меня по голове, засмеялась да и говорит: «Можешь, паренёк, какие угодно тайны при себе держать. Я тебя вот уже двенадцать лет знаю».
– А про Колина как ты узнал? – допрашивала Мэри.
– Да все, кто про мистера Крейвена слышали, знают, что у него сынок калекой растёт и что хозяин не любит, когда про него говорят. Мистера Крейвена люди жалеют: миссис Крейвен до того красивая была, до того молодая, и они так любили друг друга! Миссис Медлок, когда в Твейте бывает, всегда к нам заходит и при нас не боится обо всём с матушкой говорить – знает, у нас дети так воспитаны, что болтать не будут. А ты как про него прознала? Марта, когда прошлый раз домой приходила, очень беспокоилась. Ты, говорит, услышала, как он плакал, и всё к ней приставала, а она не знала, что тебе сказать.
Тогда Мэри поведала Дикону о том, как среди ночи её разбудил вой ветра, как она услышала далёкий жалобный стон, как побрела по коридорам со свечой в руке и как отворила дверь в тускло освещённую комнату, в углу которой стояла резная кровать под балдахином. Когда она описала маленькое лицо, бледное, словно слоновая кость, и необычные глаза с длинными ресницами, Дикон кивнул.
– Глаза точь-в-точь как у матери, только у неё, говорят, они всегда смеялись, – заметил он. – Мистер Крейвен, говорят, иначе как на спящего на него смотреть не может: глаза у него совсем как у матери, да только лицо с кулачок и такое несчастное!
– Как ты думаешь, он хочет, чтобы Колин умер?
– Нет, просто он жалеет, что тот на свет появился. Матушка говорит, это для ребёнка самое худое. Нежеланные дети всегда болеют. Мистер Крейвен всё ему, бедняжке, купит, что за деньги купить можно, только он хотел бы про него вовсе забыть. И потом, он боится: вдруг посмотрит – а он горбатый!
– Колин сам этого так боится, что даже сесть в постели не решается, – посетовала Мэри. – Говорит, если почувствует горб у себя на спине, то прямо с ума сойдёт и будет кричать, пока не умрёт. И всё думает об этом не переставая!
– Э‐э, вредно ему там лежать да всякие думы думать, – протянул Дикон. – Так он не поправится!
Лисёнок расположился рядом с Диконом и время от времени поглядывал на него, прося ласки. Дикон наклонился и задумчиво почесал ему за ушком. Несколько минут прошло в молчании. Наконец Дикон поднял голову и огляделся.
– Знаешь, когда мы в первый раз сюда пришли, тут всё было серо. А теперь оглянись-ка. Видишь, как всё изменилось?
Мэри оглянулась и удивлённо ойкнула.
– Ой, правда, посмотри, серая стена уже какая-то другая. По ней словно зелёный туман ползёт. Или зелёная сетка наброшена…
– Ага, – подтвердил Дикон. – Зелёного будет всё больше, пока серое совсем не исчезнет. Отгадай, о чём я сейчас подумал?
– О чём-то хорошем, я знаю, – отвечала с готовностью Мэри. – По-моему, это как-то связано с Колином.
– Я подумал: будь он здесь, он бы не ждал, пока у него горб вырастет, а следил бы, когда на розовых кустах почки распустятся, и, может, это бы ему пошло на пользу, – сказал Дикон. – И ещё я подумал: вот бы убедить его прийти сюда да полежать под деревьями в коляске.
– Мне это тоже приходило в голову. Каждый раз, когда с ним говорю, я об этом думаю, – призналась Мэри. – Вот только может ли он хранить тайну? И потом – как его сюда незаметно доставить? Как ты думаешь, хватит у тебя сил везти его коляску? Доктор сказал, что ему надо дышать свежим воздухом, и, если он сам захочет, чтобы мы его вывозили, никто возражать не посмеет. С другими он ни за что из дома не пойдёт, – может, они обрадуются, если он с нами побудет? Он мог бы приказать садовникам на это время уходить, чтобы они ничего не узнали.
Дикон задумался, почёсывая спинку Капитана.
– Ему это только на пользу пойдёт, – произнёс он наконец. – Мы же не будем думать, что уж лучше бы он на свет не родился! Мы просто будем