а потом, вероятно, стали бы играть в присланные игры, и он бы так увлёкся, что и думать бы забыл о смерти или о том, растёт у него горб или нет. Он вечно трогал спину, чтобы проверить, чем очень сердил Мэри. Ей тоже становилось страшно – видно, передавалось от него. Он говорил, что если нащупает хоть малейшую выпуклость, то сразу поймёт: это горб начал расти. Однажды он услышал, как миссис Медлок шептала что-то сиделке, и с тех пор не мог избавиться от этой мысли. Миссис Медлок говорила, что у его отца позвоночник искривлён ещё с детства. Он никому, кроме Мэри, не признавался, что его «припадки» (так их все называли) вызваны скрытым паническим страхом. Когда он сказал об этом Мэри, ей стало его жаль.
«Когда он устаёт или расстроен, он всегда вспоминает про горб, – думала она. – А сегодня он был очень расстроен. Он, верно, целый день думал про горб».
Она застыла на месте, глядя в раздумье на ковёр.
– Я ему сказала, что никогда не вернусь. – Она заколебалась и нахмурила брови. – Но, может быть… может быть, всё же утром зайду узнать… не хочет ли он поговорить со мной… утром. Возможно, он снова швырнёт в меня подушкой, но… всё же я… пожалуй… пойду.
Глава 17
Истерика
Мэри так рано поднялась и так долго работала в саду, что очень устала и хотела спать; съев принесённый Мартой ужин, она с радостью отправилась в постель. Когда голова её коснулась подушки, она прошептала: «До завтрака поработаю с Диконом в саду, а потом… может быть… пойду к нему».
Среди ночи её разбудили такие ужасные звуки, что она тотчас спрыгнула с кровати. Что это? Что стряслось? Впрочем, она знала, что это. В коридорах хлопали двери, слышались торопливые шаги – кто-то страшно вопил и рыдал и никак не мог остановиться.
«Это Колин, – сказала она про себя. – У него припадок. Сиделка говорит: истерика. Какие жуткие звуки!»
Услышав эти вопли и рыдания, Мэри поняла, почему все так пугаются и во всём уступают Колину. Она закрыла уши ладонями – её трясло и мутило.
– Что же делать, не знаю! Не пойму, как поступить! – твердила она. – Я этого не вынесу!
«Не пойти ли к Колину?» – подумала Мэри, но тут же вспомнила, как он её выгнал, и решила, что, пожалуй, увидев её, он ещё больше зайдётся. Как ни прижимала она руки к ушам, ей не удавалось заглушить ужасные звуки. Они так её встревожили и напугали, что она вдруг рассердилась: ей захотелось самой закатить истерику, чтобы он испугался. Она не привыкла к тому, чтобы кто-то, кроме неё самой, так кричал. Она отняла ладони от ушей, вскочила и топнула ногой.
– Надо заставить его замолчать! Пусть его заставят замолчать! Пусть его накажут хорошенько! – крикнула она.
Тут раздались торопливые шаги по коридору, дверь распахнулась, и в комнату вбежала сиделка. Сейчас ей было не до смеха. Она даже побледнела.
– Это может плохо кончиться, – торопливо проговорила она. – Это очень опасно. Будь умницей, пойди попробуй что-то сделать. Он тебя слушает.
– Он меня сегодня утром выгнал! – воскликнула Мэри и в сердцах топнула ногой.
Увидев, что Мэри сердится, сиделка, как ни странно, только обрадовалась. Она опасалась, что найдёт Мэри в слезах с головой под одеялом.
– Прекрасно, – сказала она. – Ты как раз в подходящем настроении! Пойди выругай его как следует. Он к этому не привык – пусть задумается. Поторопись, милая, нельзя терять ни минуты!
Лишь много позже Мэри поняла, что всё это было не только страшно, но и смешно. Смешно: взрослые перепугались и ждут помощи от маленькой девочки, потому что знают, что нравом она не уступит Колину.
Мэри понеслась по коридору. Чем ближе крики, тем больше она сердилась. Добежав до комнаты Колина, она уже была в бешенстве. С ходу толкнув рукой дверь, она подбежала к кровати.
– Прекрати! – закричала она. – Немедленно прекрати! Ненавижу тебя! И все здесь тебя ненавидят! Хорошо бы все убежали из дому – вопи тогда в своё удовольствие, пока не умрёшь! Ты и так сейчас доорёшься до смерти! Ну и ладно! Так тебе и надо!
Конечно, хороший, добрый ребёнок никогда бы такого не сказал. Однако случилось так, что шок, вызванный этими словами, хорошо подействовал на мальчика, который никогда не знал ни удержу, ни возражений.
Колин лежал, уткнувшись лицом в подушку, и бил по ней кулаками. Услышав яростный голос Мэри, он чуть не подскочил – так быстро он обернулся. Лицо его было ужасно: бледное, всё в красных пятнах, распухшее; он с трудом дышал и ловил воздух раскрытым ртом. Но Мэри сама была в ярости и не обратила на это никакого внимания.
– Если ты хоть раз ещё крикнешь, – пригрозила она, – я тоже закричу! И погромче твоего! Я тебя так напугаю, будешь знать!
Колин до того изумился, что смолк. Он было собрался опять испустить вопль, но так и остался с раскрытым ртом и закашлялся. Его била дрожь, слёзы ручьём текли по лицу.
– Я не могу замолчать, – бормотал он, рыдая. – Не могу! Не могу!
– Нет, можешь! – крикнула Мэри. – Всё это злость и истерика! Слышишь? Истерика! Истерика! Истерика! – При каждом слове она топала ногой.
– Я нащупал: у меня на спине уже шишка растёт. Я так и знал! – давясь и всхлипывая, произнёс Колин. – Я так и знал. Вырастет горб – и я умру!
И он снова задёргался и забился, спрятав лицо в подушку. Рыданья сотрясали его. Но он больше не вопил.
– Ничего ты не нащупал! – возразила с яростью Мэри. – А если там что-то и есть, то только от истерики! От истерики всё, что угодно, бывает. Нет там ничего у тебя на спине, всё это одна истерика – и только! Повернись – я посмотрю.
Ей нравилось слово «истерика» – казалось, оно на него хорошо действует. Возможно, Колин, как и сама Мэри, никогда раньше его не слышал.
– Подойдите сюда, – позвала она сиделку, – и покажите мне, что там у него на спине!
Сиделка, миссис Медлок и Марта жались за порогом. Разинув рот они смотрели на Мэри и только испуганно охали. Сиделка неуверенно приблизилась к постели. Колин задыхался от рыданий.
– Может, он… он не позволит, – прошептала со страхом сиделка.
Однако Колин услышал и, отчаянно всхлипывая, произнёс:
– По-покажи ей! Пусть увидит!
Сиделка сняла рубашку. Спина у Колина оказалась такая худенькая, что можно было пересчитать все рёбра и позвонки, но, разумеется, «мистрис