– и договорились.
Колин откинулся на подушку – глаза у него раскрывались всё шире, а щёки горели всё ярче.
– Расскажи ещё про него, – попросил он.
– Он про гнёзда и птичьи яйца всё знает, – продолжала Мэри. – И где барсуки живут, и выдры. Только он всё держит в тайне, а то другие мальчишки найдут норы и всех распугают. Он про всё, что на вересковой пустоши есть, знает.
– Ему нравится пустошь? – удивился Колин. – Как это может быть? Она такая огромная, пустая, однообразная!
– Ах нет, она красивая! – запротестовала Мэри. – И столько всего красивого на ней растёт! И столько всяких зверьков и птичек – кто гнёзда вьёт, кто ходы и норы роет… Поют, щебечут, переговариваются! Трудятся себе – и так им весело, под землёй ли, на деревьях или в вереске. Это их стихия!
– Откуда ты всё это знаешь? – спросил Колин и, облокотясь, повернулся, чтобы было удобнее на неё смотреть.
– Если честно, так я ни разу сама пустошь не видела, – опомнилась Мэри. – Однажды только проехала по ней в темноте. Мне она показалась ужасной. Но мне сначала Марта рассказывала, а потом Дикон. Когда Дикон говорит, кажется, будто всё видишь и слышишь: будто стоишь по колено в вереске, а солнце сияет, и дрок пахнет мёдом, и бабочки кругом, и пчёлы.
– Больные ничего этого не видят, – отозвался Колин с беспокойством.
Он походил на человека, который, услышав вдали незнакомый звук, пытается понять, что это было.
– Конечно, если сидеть в комнате, – кивнув, сказала Мэри.
– Не могу же я отправиться на пустошь, – возразил он сердито.
Мэри помолчала, а потом решилась:
– Можешь попробовать… когда-нибудь…
– Я? На пустошь? Как это можно? Да я умру!
– Откуда ты знаешь? – спросила Мэри сухо.
Ей не нравилось, что он всё время говорит о смерти. Она его не жалела. Он чуть ли не хвастался своей болезнью!
– Да я постоянно об этом слышу, – ответил он с раздражением. – Все об этом шепчутся – думают, что я не замечаю. А сами только того и ждут!
Мэри рассердилась.
– Я бы в таком случае ни за что не умерла, – заявила она, упрямо сжав губы. – А кто этого хочет?
– Слуги… и, конечно, доктор Крейвен, ведь Мисселтвейт ему тогда достанется и он разбогатеет. Конечно, он никогда в этом не признается, только он всегда радуется, когда мне хуже. Знаешь, я тифом болел, так он в это время даже потолстел. И мой отец, по-моему, этого тоже хочет.
– А вот и нет, – упрямо сказала Мэри.
Колин снова повернулся и взглянул на неё.
– Ты думаешь, нет? – спросил он.
Он улёгся обратно на подушки и погрузился в свои мысли. Наступило долгое молчание. Колин не двигался. Возможно, оба думали о том, о чём дети обычно не думают.
– А мне нравится доктор из Лондона, потому что он их заставил снять эту железную штуку, – наконец проговорила Мэри. – А он что, тоже сказал, что ты умрёшь?
– Нет.
– А что он говорил?
– Он не шептался, – ответил Колин. – Наверное, знал, что я не выношу, когда шепчутся. Он вполне громко сказал: «Парнишка выживет, если сам того захочет. Сделайте так, чтобы он захотел». И голос у него был сердитый.
– Я тебе скажу, кто, по-моему, может так сделать, чтобы ты захотел, – произнесла, подумав, Мэри. Ей хотелось навести тут ясность. – По-моему, Дикон сможет. Он только о здоровых и живых говорит. А о мёртвых или больных никогда. На небо смотрит – не летят ли птицы, на землю – что там растёт. У него глаза такие круглые и голубые и так широко открыты! А рот до ушей – и вечно он хохочет, а щёки красные, как… как вишни.
Она пододвинула скамеечку поближе к дивану, вся преобразившись при воспоминании о Диконе.
– Знаешь что, – сказала она, – не будем говорить о смерти, мне это не нравится. Давай поговорим о жизни! Будем говорить о Диконе. А потом посмотрим твои картинки.
Лучшего она не могла придумать. Говорить о Диконе – это значило говорить о вересковой пустоши и о домике, где семья из четырнадцати человек живёт на шестнадцать шиллингов в неделю… и о детях, которые на свежем воздухе стали здоровыми, словно дикие лошадки. И о матушке… и о скакалочке… и о вереске, освещённом солнцем… и о зелёных росточках, что выглядывают из земли. И всё это так живо стояло у Мэри перед глазами, что она никак не могла наговориться, а Колин спрашивал и спрашивал, как никогда раньше. А потом они вдруг стали хохотать безо всякой причины – так бывает с детьми, когда им весело вместе. Они хохотали и шумели, будто были самыми обычными, здоровыми, простыми ребятишками, а не чёрствой, никого не любящей девочкой и болезненным мальчиком, который думал о смерти.
Они так развеселились, что совсем забыли и про картинки, и про время. Особенно хохотали они над Беном Везерстафом с его малиновкой, Колин даже сел прямо, словно совсем забыл о своей спине. Внезапно в голову ему пришла какая-то мысль.
– А знаешь, – объявил он, – мы совсем упустили из виду, ведь мы с тобой двоюродные брат и сестра!
Странно, что они так долго болтали, а об этом и не подумали! Колин и Мэри залились смехом. Такое уж у них было настроение – смеяться по любому поводу! В разгар веселья дверь отворилась – и в комнату вошёл доктор Крейвен в сопровождении миссис Медлок.
Доктор Крейвен вздрогнул от неожиданности, попятился и чуть не сбил с ног миссис Медлок.
– Господи боже мой! – вскричала миссис Медлок, выпучив глаза. – Господи боже мой!
– Что такое? – вопросил доктор Крейвен и шагнул к дивану. – Что это значит?
И тут Мэри снова вспомнила о мальчике, который был раджой. Колин отвечал так, словно и не заметил ужаса вошедших. Если бы в комнату вдруг вошли дряхлый пёс и кошка, он бы испугался ничуть не больше.
– Это моя кузина, Мэри Леннокс, – сказал он. – Я попросил её прийти и посидеть со мной. Пусть она приходит всегда, когда я буду за ней посылать.
Доктор Крейвен с упрёком взглянул на миссис Медлок.
– Ах, сэр, – взволнованно заговорила она, – ума не приложу, как это могло случиться. Из слуг никто не посмел бы проговориться – им было ясно сказано!
– Никто ей ничего не говорил, – заявил Колин. – Она услышала, как я плачу, и сама меня разыскала. Я рад, что она пришла. Не говорите глупостей, Медлок.
Мэри заметила, что вид у доктора Крейвена недовольный, но он не решается спорить с больным. Он сел