Наступило молчание. Я мельком взглянул на Федю и Плотникова и увидел по их нахмуренным лицам, что они моего разговора с Иваном Юрьевичем не одобряют и, главное, не понимают его цели. Но я решил договорить до конца мои мысли, еще не совсем ясные даже мне самому.
— Может быть, вы и правы, что можно соединиться с самим сатаною, но… но скажите по совести — вы сейчас не жалеете, что мы предприняли наше путешествие? Вы не боитесь той ответственности, которую взяли на себя?
Желтые глаза Ивана Юрьевича, его тонкие, бескровные губы почти совсем исчезли, лицо стало непроницаемо холодным. Внезапно повернувшись к Плотникову, он в упор спросил его:
— Плотников, вы не жалеете, что приехали на Кавказ? Может быть, вы предпочли бы остаться во Франции и разряжать неразорвавшиеся германские снаряды?
Плотников посмотрел на Ивана Юрьевича большими, широко раскрытыми глазами и вдруг, покраснев, так что его веснушчатое лицо запылало, как медный таз, медленно ответил, подчеркивая каждое слово широким взмахом белых рук:
— Я, Иван Юрьевич, ни о чем не жалею.
Иван Юрьевич все с тем же холодным и равнодушным лицом пожелал нам спокойной ночи и вышел из комнаты.
Мне добрых два часа пришлось отбиваться от нападок Плотникова и Феди, не понимавших, почему я ни с того ни с сего заговорил об ответственности Ивана Юрьевича Напрасно я напоминал странное его поведение на пароходе: «Ведь он бы мог и нас с собою в спасательную лодку взять, если у него были припасены нитки и иголка», — когда внезапно мы оказались предоставленными самим себе, — напрасно говорил о том, как равнодушно он принял известие о насильном возвращении в Константинополь Вялова и Кузнецова, о том, как они сами начали было сомневаться в Иване Юрьевиче, — они оба, подсознательно польщенные тем, что Артамонов оказался племянником такого богача, как Лецкий, яростно нападали на меня, утверждая, что во мне нет выдержки, что я избалован, что я с голоду твержу бог знает какую чушь.
— Слушай, а ведь ты сейчас забыл о России, — вдруг сказал Федя странным, даже как будто злым голосом.
Я почувствовал, что падаю с высоты, что у меня перехватило дыхание, и я замолчал.
— Вспомни, — продолжая Федя все так же зло и настойчиво, — что мы говорили в Марселе, вспомни, что и тогда мы считали наше предприятие безнадежным, обреченным на неудачу, — и вот теперь, когда мы добрались до Кавказа, когда возможность сражаться за Россию стала реальной, ты цепляешься к Ивану Юрьевичу. Или ты думаешь, что без него мы не сумеем умереть?
После этого разговора я почувствовал себя совсем разбитым. Сказался многонедельный голод, сегодняшний чересчур сытный обед; продрогшее, жалкое тело все еще дрожало от холода, несмотря на жарко натопленную комнату. Виновато замолчав, я отошел в угол, где стояла шайка с горячей водой, и начал мыться — в первый раз с головы до ног после нашего отъезда из Марселя.
…На другой день слухи о продвижении красных войск подтвердились. Лецкие решили спрятать хотя бы часть драгоценных вещей, которыми был полон дом. В подвале мы пробили кирпичный фундамент, в земле вырыли яму — освободившейся землей покрыли пол подвала, где были разложены правильными рядами бутылки старого вина, в яму снесли бронзу, ящики с серебром, два или три сундука, содержание которых так нам и осталось неизвестным, шатали в трубки персидские ковры и французские гобелены и потом все снова заложили кирпичами.
Мы работали с воодушевлением, — при тусклом свете керосиновой лампы кирка мягко и вкусно врезалась в сухую, слежавшуюся землю, лопаты горели в руках, красные параллелограммы кирпичей с легким всхлипом ложились в цементную прослойку, — мы все трое наслаждались ощущением физической работы, от которой отвыкли во время солдатчины. Вера Павловна снесла обед в подвал — мы не хотели подниматься наверх — и открыла увитую паутиной бутылку вина, от которой мы слетка опьянели.
К десяти часам вечера новая стена, отличавшаяся от других стен подвала только свежею кладкой, была готова, и мы легли спать, усталые, но счастливые. В тот же вечер я уже забыл о сомнениях, одолевавших меня накануне, и все мне казалось простым и естественным — и то, что я на Кавказе, и то, что целый день занимался прятаньем клада, мне не принадлежавшего, даже будущая моя судьба перестала интересовать меня: будь что будет. Ивана Юрьевича в течение всего дня мы не видели — он ушел с утра в Сухум.
На следующий день Иван Юрьевич пришел к нам в дворницкую на рассвете. Он сказал, что нашим приездом в Сухум заинтересовался местный Особый отряд, что благодаря вмешательству Лецкого нас пока оставили в покое, что нам благоразумнее, по крайней мере на некоторое время, уйти подальше из Сухума. Иван Юрьевич передал нам от имени Веры Павловны тысячу рублей за вчерашнюю работу и проводил до самой калитки, посоветовав пройти в большой санаторий, находящийся верстах в двенадцати от Сухума, где, по его сведениям, нужны были чернорабочие. Все это произошло с такой стремительностью, что мы очнулись только на большой дороге, когда дача Лецкого скрылась за поворотом.
Плотников угрюмо шагал, размахивая в такт руками, Федя тихонько мурлыкал «Славное море, священный Байкал», но лицо его было насупленно и сосредоточенно. Я молчал, вспоминая нашу размолвку из-за Ивана Юрьевича. От обуревавшего меня накануне счастливого состояния беззаботности и легкости не оставалось и следа. Дорога шла самым берегом моря, справа тянулся бесконечный серый пляж, угрюмо разбивались невысокие крутые волны. С другой стороны дороги возвышались крутые склоны гор, уходивших вершинами в бесцветное, затянутое низкими тучами, слепое небо. Ветер дул в спину, идти было легко, мы отмеривали одну версту за другой не замечая. Шоссе было пустынно, только изредка нам навстречу попадались абхазцы на маленьких лохматых лошадях. И всадник, и лошадь были покрыты одной черной буркой, издали казалось, что двигается странное, треугольное животное. Мы остановились в придорожной маленькой харчевне, распили бутылку дешевого красного вина, показавшегося нам необычайно вкусным после терпкого марсельского пинара. По-прежнему разговор не клеился, все были молчаливы и угрюмы, даже Федя перестал напевать себе под нос. К обеду мы пришли в санаторий. Нас накормили в большой, необыкновенно чистой и пустой санаторской кухне и отправили на работу — помогать землемеру снимать план высоких окрестных холмов. Жалованье нам положили ничтожное — сто рублей в день (по тому времени фунт хлеба уже стоил больше) и по пяти фунтов яблок на брата. Мы согласились — все равно другого выбора не было. В течение трех дней мы лазили по холмам, покрытым виноградниками и апельсиновыми рощами, таскали землемерную линейку и питались почти исключительно яблоками, сберегая деньги на табак. Нами никто не интересовался, никто не спрашивал, откуда мы и как мы попали в санаторий. На третий день нам это надоело, — мы чувствовали, что происходит что-то неладное, что Иван Юрьевич попросту постарался оплавить нас подальше (Федя и Плотников еще этого не говорили, но, по-видимому, уже начинали так думать). Посоветовавшись, мы решили отправить в Сухум Плотникова, поговорить с Иваном Юрьевичем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});