— Здравствуйте, товарищ!
А водитель, он был постарше, замахал рукой из-за баранки:
— Добрый день, Огюст!
Не было прохожего, который не улыбнулся бы и не приветствовал своего мэра. Тот тоже с удовольствием раскланивался, чуть ли не каждого второго называя по имени. Я подумал, что слова «народная власть» обрели здесь свое конкретное, зримое выражение...
Мы посмотрели оригинальный комплекс из шести школьных зданий («Архитектор, который проектировал его, — тоже коммунист»).
Разговор перешел на формы работы с населением.
— Каждый месяц муниципалитет проводит публичные сессии, на которых могут присутствовать и высказывать свою точку зрения жители... Но мы заняты не только административной работой. Мэрия непременно поддерживает борьбу трудящихся за удовлетворение экономических и политических требований. Мы возглавляем выступления нашего населения за мир, за прекращение агрессии во Вьетнаме. Достойно встретим мы и великий юбилей: одна из улиц Сен-Дени решением муниципалитета переименована в проспект Ленина. Мы организуем выставку, которая расскажет о достижениях Советского Союза. Кстати, наша коммуна породнилась с Киевским районом Москвы, к нам часто приезжают советские гости... Не забудьте, когда вернетесь домой, передайте им поклон от Сен-Дени.
Мы остановились возле здания, на котором значилось: «Театр имени Жерара Филипа».
— Наш театр, — сказал мэр с той интонацией, с которой показывают новорожденное дитя, интонацией, где смешались восхищение и озабоченность. — Его существование под угрозой. Мы узнали недавно, что субсидии, с боем выбитые у министерства, перестали поступать. Причем с прозрачным намеком на то, что репертуар театра «односторонен»... Видите, даже при условии, что телевидение, радио, большая пресса — такой колоссальный пропагандистский аппарат в их руках, репертуар нашего маленького театра внушает им опасение! Мы же видим в нем важный фактор идеологической работы.
(Уже вернувшись в Москву, я узнал, что 15 января в театре Жерара Филипа состоялся вечер ассоциации «Франция — СССР», на котором выступали артисты Большого театра. Вечер был устроен в честь ленинского юбилея.)
Мы попрощались с товарищем мэром — его ждали дела.
Опять дорога. Опять малолитражку теснили машины. Но мой французский друг не снижал скорости. Ему хватало твердости характера, чтобы вести ее нужным путем.
Ювеналий Поляков
Человек с предела земли
Иногда, встречая меня в поселке, Клим Аккан еще издали машет мне руками, и я знаю, сейчас он скажет: «Приходи, будет репетиция». Об этом же извещают листочки бумаги, прикрепленные к столбам, к стене клуба. «Сегодня состоится репетиция чукотско-эскимосского самодеятельного ансамбля». Эти объявления пишет сам Клим Аккан, заведующий клубом и художественный руководитель. Мне непонятно, зачем он это делает: поселок наш маленький, и всех артистов можно встретить на дню по нескольку раз. Впрочем, Клим любит, чтобы все было по правилам. Он учился в музыкальном училище в Магадане, но не закончил его. «Почему?» — поинтересовался я. «Взял академический, — отвечал Клим. — Работать надо. Писать музыку. Здесь кругом полно музыки». При этом он поводил рукой, как бы давая понять, что в поселке, протянувшемся вдоль косы, в море, в окружающих сопках, в скалах, на которых во время заката появляются красноватые отблески, и заключена музыка. В начале моего с ним знакомства, когда я еще не знал о его музыкальном образовании, он поразил меня тем, что во время одной из наших прогулок по берегу моря вдруг остановился, прислушался к хриплым и до неузнаваемости изуродованным звукам, доносившимся из поселкового динамика, и определил: Гендель...
Работа у него — необычная в сравнении с занятиями его земляков, бьющих в море моржей или уходящих зимой к разводьям за нерпой. Минуты его торжества наступают на очередном концерте, когда конферансье объявляет со сцены клуба: «Клим Аккан. Вариации на темы русских песен», и выходит он с аккордеоном, и начинает сплетать хитрый узор звуков, в котором, как рыба в сети, трепещет знакомая мелодия. Царит он также на репетициях ансамбля — в черном костюме, в белой, не совсем, правда, свежей рубашке, и при галстуке. Тонкий, бледный, черноволосый: «Еще раз... вот это место», — говорит он, и все послушно повторяют. Перед ним сидят старики с бубнами, позади них, образуя хор, стоят мужчины и женщины, а в последнее время добавился еще целый, обученный Климом оркестр: здесь и балалайки, и домры, и еще какой-то большой, в человеческий рост, треугольный инструмент, на котором играет школьник Кейнон, внук Нутетегина. Под стать своему имени — Кейнон по-чукотски означает «медведь», «бурый медведь» — это коренастый подросток с выпуклой, сильной грудью, и я думаю, что ему не трудно удерживать такой большой инструмент. Еще мне приходит в голову, что на этом неведомом мне инструменте можно было бы, приделав к нему руль-мотор, выходить на охоту в море...
В центре хора сидит старик Нутетегин. Слава его уже прогремела от Чукотки до Москвы, где он выступал на Всероссийском смотре художественной сельской самодеятельности, слава его узаконена и определена: он — «классик чукотско-эскимосского танца». Старик привык к тому, что каждый из приезжающих сюда журналистов приходит к нему, расспрашивает его о прежней жизни, а потом просит облачиться в национальную одежду, взять карабин и ведет на берег моря, к ближайшим торосам — фотографировать. Другой бы европейской знаменитости все это, наконец, надоело, но старик уважает чужой труд — раз надо, значит надо. Идет, держит карабин, вглядывается в даль, как когда-то, давно, не в последние годы — слишком стар уже, слаб, чтобы охотиться.
Нутетегин — значение этого имени попалось мне у Тана-Богораза в его монографии «Чукчи». Красивые имена у чукчей: Тнентыгрев — это значит «Спустившийся с рассвета», Тнечейвун — «Пришедший пешком от рассвета», а Нутетегин — «Предел земли». Но он и в самом деле с «предела земли», родился и вырос в Наукане, на самой крайней точке Чукотки. Несколько раз я ходил туда — это в двадцати километрах от нового поселка — и видел Наукан: развалины оставленного жителями (переселившимися в новые поселки) селения, стены жилищ из камней, переложенных землей, крутой обрыв к морю, и вечная — даже зимой, когда все замирает, — толчея льдов в проливе...
— Яа-а... Яа-а-йа-а, — высоким, тонким голосом начинает старик.
Хор подхватывает, включаясь не весь сразу, а постепенно: сначала другие старики с бубнами, потом мужчины, а за ними и женщины. Разом гремят бубны. Если вы наделены воображением, то услышите в песне и шум волн, и крик птиц, и рев ветра; если не наделены... все равно услышите.
Из хора выступают танцоры: один, или два, или целая группа. Танцор обязательно в варежках или перчатках — на репетиции они пользуются обыкновенными, купленными в магазине. Для чего, кстати, они? Ведь в остальной одежде на репетиции «жизненной правдой» пренебрегают. Это там, на смотре в Анадыре или в Магадане, они выйдут во всем великолепии наряда — в легких расшитых кухлянках, камлейках, торбасах и узорных рукавицах — а здесь они по-домашнему: мужчины в обычных европейских брюках, ковбойках и... в варежках.
Между тем начинается танец — «Охота с копьем». Охотник — Аляпендрин — выслеживает зверя. Резкое движение туловищем в одну сторону, в другую. Согнутые и широко расставленные ноги на месте. Увидел. Подкрадывается... Только впечатление, что подкрадывается — ноги по-прежнему на месте. Хор подбадривает. Бубны стучат. Выглядывает, прячась, из-за тороса. Примеряется. Хор неистовствует, сквозь пение слышатся отдельные выкрики. Кидает копье. Хор разом смолкает, слышны только резкие глухие удары бубнов. Бросает закидушку-акын, вытаскивает добычу, перебирая ремень руками. Под возобновившееся торжествующее пение поворачивается спиной к добыче, перекинув ремень через плечо, — и потащил, коротко переступая по-прежнему широко расставленными ногами. Что это? Древняя молитва или воспоминание об удачной охоте? Когда море закрыто, и нет охоты, и свирепствует ветер, и соседней яранги не видно за несущимся снегом, мне кажется, все здесь: и жажда движения, и воспоминание, и предвкушенье того дня, когда утихнет пурга, проглянет солнце и на горизонте глаз различит нечто вроде темного облака — дымящееся на морозе разводье. Теперь же это — искусство.
Исконно мужские танцы: «Охота на песца», «Охота на каяке», — сменяются женскими: «Шитье», «Сбор зеленых кормов». Женщины не ставят ноги так широко, как мужчины, наоборот, ступни их ног составлены вместе, в движении только голова, руки, плечи, туловище, и так они ухитряются передать и глупую радость недавно народившегося олененка, и снисходительную материнскую нежность важенки.