– В церкви сегодня купила.
Затем открыла остеклённую дверцу кухонного шкафа и прислонила иконку к стопке посуды.
– Чего стоишь? Садись. Борщ есть будем.
И мне действительно ужасно захотелось есть. Я опустошил одну, вторую тарелку. Сама Елена Сергеевна ела вяло. Взяла кусок хлеба, но так весь и искрошила помимо тарелки на стол. Опомнилась. «Ой, что это я?» Смела в руку крошки, ссыпала в борщ, но есть его так и не стала, и я всё это тоже проглотил.
– Наелся?
– Как дурак на поминках!
– А ты случаем не знаешь, куда халат из бани делся?
Я страшно вытаращил глаза.
– Утонул!
– И шлепанцы?
– И шлёпанцы!
– И ты всё это видел?
– Своими глазами!
– Придурок! Чем тебе халат помешал?
– Извини-ите!
– Извиняю. И объяснять не надо.
– Тогда идёмте.
– Куда это?
– В зал. Целоваться.
Она даже головой покачала, не находя слов.
– А что? – не отставал я. – Вы теперь мне почти жена!
– Вот именно – почти…
– Да не совсем, хотите сказать? За чем же дело стало?
– Ну ты, оказывается, и нагле-эц!
Я тотчас упал перед ней на колени, обнял:
– Не буду больше! Если б вы знали, как я вас люблю! Увидел вас сейчас издалека – и точно солнце после долгих вьюг! Бывает такое ласковое весеннее солнышко!
– Нет, ты не наглец, ты – чудовище! Пусти!
Я отпустил, поднялся с колен и пошёл было за ней, но она обронила, не знаю, всерьез или в шутку: «А посуду кто за собой мыть будет?»
– Ай момент! – обрадовался я. – А полы – тоже? А то я могу! Я, между прочим, всё могу, – продолжал громко, чтобы было слышно в зале, трещать я. – И готовить! И стирать! – тут я выскочил в зал и с готовностью предложил: – А хотите, на руках буду вас весь вечер носить?
Она усмехнулась.
– А не уронишь?
– Я-а?
И я было ринулся доказывать сие делом, но она остановила:
– Ну-ну! Совсем, что ли? Иди мой посуду, а мне пошить кой-чего надо.
– А я могу вам нитку в иголку вдевать! Знаете, какое у меня зрение!
– Обойдусь без помощников.
– А хотите, я вам шарлотку испеку, с яблоками?
Она вроде бы даже удивилась.
– Умеешь?
– Ф-ф!
И я улетел замешивать тесто. Всё нашёл. И фартук пришёлся кстати. Миленький такой, с красненькими цветочками на белом фоне. Усердно взбивая ложкой в кастрюльке яйца, я громко пел песню собственного, только сейчас вдруг на ум пришедшего сочинения. Слова только были не мои, остальное – моё собственное, и лилось из самого сердца.
Зацелую допъяна-а, изомну-у, как цве-эт!Пъя-аному от ра-адости пересуду не-эт!Ты сама под ла-асками сбросишь шелк фаты-ы!Унесу я, пъя-аную, до утра в кусты-ы! —
горланил я на весь дом.
Последнее двустишье я повторил и в воображении, и вслух раз пять. И этим бы не кончилось, кабы она не крикнула:
– У тебя что – заело?
– Вам не нравится Есенин?
– Твоё дурацкое пение мне не нравится! Заладил, как попугай!
– Про кусты, что ли? А что? Я, может, ни о чём больше сейчас не думаю!
– Вот идиот-то!
– Чи-во-о?
– Ничего! Как там шарлотка?
– На подходе! Пальчики оближете! Вам туда подать? С молоком или чаем?
– С чаем с молоком.
– С чаем с молоком – понятненько! Ну? Привыкаете ко мне? Нет, честно, ведь неплохо со мной? Я ведь не только шарлотки могу печь! А хотите, каждое утро буду вам кофе в постель подавать?
– Как же ты будешь мне подавать, если ты в другом месте живёшь?
Я опять выставил счастливую физию на обозрение.
– Так мы же поженимся!
– Прекрати.
Я подошёл к ней. Она, не глядя на меня, ловко строчила на своей ножной машинке, направляя плывущий из её рук материал.
– Это вы чего шьёте?
– Платье на смерть.
– Кому?
– Себе!
– Как? – удивился я. – Вы что, болеете?
– Зачем? Я и гроб себе закажу.
– Шутите?
– Шучу, конечно.
– Да-а, – рассудил я. – Вот вы шутите, а я испугался.
Она снизу вверх глянула на меня, усмехнулась. И я, не выдержав, ухватил её за голову и, как вампир, жадно впился в губы. Она насилу оторвалась от меня.
– Вот бешеный-то, а! Ну чего ты от «этого» ждёшь, дурачок, чего? Ничего тебе это не даст, понимаешь? Лучше от «этого» не будет, поверь!
– Выходите за меня замуж!
– Опять двадцать пять!
– Ну выходите! Ну пусть не сейчас, потом! Я буду любить вас всю жизнь!
– Слышала уже!
– От кого?
– От тебя вчера. Забыл? Все клянутся любить всю жизнь, а всё кончается на другое же утро.
– Может, у кого и кончается, только не у меня!
Она тряхнула головой, сказала: «Глупый ты ещё», – и опять занялась шитьем.
– Ладно, не будем спорить! Время покажет! На этом столе накрыть? Скатерть убрать?
– Как хочешь.
– Тогда оставлю. Можно цветов принести?
– Да делай что хочешь – вот пристал ещё!
Я срезал три розы, при этом вспомнив её слова: «Верю, надеюсь, люблю». Поместил их в хрустальную вазу и поставил на середину стола. Шарлотка получилась пышная, с румяной корочкой. Я вскипятил воду, заварил чай. Достал из шкафа чашки. При этом задержал ненадолго внимание на иконе. Чем-то знакомым отозвался в моём сердце этот юный святой Лик. Но я тут же его из него вытеснил. «Главное – не думать. Почему? Потому что уже всё произошло! А значит – судьба».
Когда стол был накрыт, я снял фартук и торжественно объявил:
– Княгинюшка, прошу к столу!
– Стало быть, ты – князь?
– Увы! Пока лишь только раб!
– Ну болтун, ну болтун! Ну девки, держись!
– Какие девки?
– Вот только про это не надо… Ну давай угощай. – Она попробовала шарлотку, покачала головой. – И правда чудо! Спиши рецепт.
– Зачем? Как только прикажете, сразу испеку.
– А ты что, жить у меня собрался?
– А что, не пустите?
– Конечно, нет.
– А потом?
– Потом суп с котом… Садись, чего стоишь-то?
Я присел. Но поскольку желудок мой был заполнен борщом, мне оставалось одно – любоваться.
– Правда, вкусно… – говорила она, мило складывая свои красивые губки. Потом задумалась, вздохнула: – Знаешь, меня мучит совесть… Иди к Manie.
– Не, не пойду.
– Ты же её так любил! Помнишь, что говорил?
– Не, всё забыл.
– Не ври.
– Сказал уже: вас люблю!
– Ладно, не будем об этом… Телевизор включи. Может, кино какое кажут.
Я включил. Кино действительно «казали». Но до него ли мне было, хоть я и сделал вид, что смотрю на светящийся экран?
Когда попили чаю, перешли на диван. Она, вернее, перешла и села, поджав под себя ноги и облокотившись на подушку. Я присел рядом, но не близко, и всё время, пока на экране что-то суетилось, не поворачивая голову, чувствовал её волнующую близость и от этого едва переводил дыхание.
Незаметно стемнело, во всяком случае в комнате. Я осторожно глянул на соседку. Она спала, склонив голову на подушку. Рот её был чуть приоткрыт. Бархат сомкнутых век вздрагивал во сне. Волосы слегка растрепались. И столько было в этой тихой позе обаяния, что я не выдержал, нагнулся и стал нежно целовать её пухленькие ровненькие пальчики. Она зашевелилась, сонно сказала: «Я сплю?» – и опять закрыла глаза.
Я поднялся, тихонько предложил ей лечь. Она послушно протянула ноги вдоль дивана, при этом халатик съехал вверх, обнажив ноги, я тотчас поправил его, она сказала: «Угу», – и, положив голову на подушку, повернулась набок.
Выключив телевизор, я присел на полу рядом, положил голову на диван напротив её лица. Как я любил в эту минуту каждую его чёрточку!
Не знаю, сколько это длилось, но стемнело совсем. Я не мог уйти, оставив её в открытом доме. И будить было жалко, и находиться дольше казалось неприличным. Мало ли! Вдруг бабушка пустится меня искать, войдёт, а тут такая картина… Ещё хуже, если появится отец. Интересно, успела она отшить его или это было ещё в проекте?
Я осторожно поднялся, склонился над ней и осторожно поцеловал в губы. Она тут же обвила мою шею и стала целовать меня томно. Я потихоньку прилёг рядом на край. Но она вдруг проснулась.
– А, это ты! Что ты тут делаешь? Зачем ты лёг? – и догадалась: – А-a… Прости. Приснилось. Уже ночь? Который час?
– Мне пора, закройтесь. Вы правда никого сегодня не ждёте?
– Правда. Ни сегодня и никогда. Хватит. Не такая же я… А ты хороший! И не я тебе нужна.
– Откуда вы знаете?
– Знаю, миленький, знаю.
– Как хорошо вы это сказали – миленький! Вы никогда прежде так не говорили!
– Не говорила. А ты взял и моё сердце растопил…
– Перестаньте, или я не знаю, что сейчас с вами сделаю!
– Ничего ты со мной не сделаешь.
– Почему это?
– Потому что всё, что можно было сделать, со мной уже сделали. Ничего больше сделать нельзя. Ничего не осталось. Пропасть одна. Чуешь?
Я едва сглотнул слюну.
– Что?
– Пропасть! Чуешь, слышу, чуешь! Вон как сердечко бьётся! Воро-обушек!
– Прекратите!
– Ну иди, ещё разок поцелую, и ступай, и больше не приходи.
Она обняла и поцеловала меня. Спросила: