дубасил кого-то маленького. Человечек упал на колени и, по-английски умоляя сжалиться, как мог, прикрывал лицо от пинков и ударов кулаками. Девочка лет десяти пыталась остановить разъяренного здоровяка, крича ему, тоже по-испански: «Папа, не надо, папа, пожалуйста», но удары по-прежнему сыпались на бедного коротышку. По акценту девочки я предположил, что оба они – туристы откуда-то из Испании. Я осторожно подобрался поближе и с изумлением увидел, что человечек на коленях, весь в крови, – это Генри Хаас. Одним прыжком я оказался рядом со здоровяком и крикнул по-испански, чтобы он прекратил. Он взглянул на меня немного растерянно, все еще ослепленный гневом, но бить перестал.
– Вы что, хотите его прикончить? – воскликнул я. – Смотрите, как кровь течет.
Склонившись к Хаасу, я попытался унять кровь, хлещущую у него из носа. Один глаз у Хааса был подбит, а нос, похоже, сломан. Изо рта тоже сочилась кровь, и по белой рубашке расплывалось внушительное красное пятно. Я хотел поднять беднягу, но колени у него так дрожали, что он не мог устоять. Хаас шепотом попросил меня по-английски, чтобы я не уходил.
– А если бы даже и прикончил, – заявил силач. – Чем меньше в мире таких, как он, тем лучше.
Девочка рядом с ним горько плакала.
– Но, папочка, клянусь тебе: он ничего мне не сделал: просто хотел подарить мишку и нарисовать мой портрет.
Мужчина взглянул на свои кулаки, на костяшки пальцев, ободранные и тоже кровоточащие. Понемногу приходя в себя, он нагнулся к дочери и обнял ее. Показал пальцем на Хааса, потом на пакетик, лежавший в траве, из которого высовывалась коричневая мордочка плюшевого медвежонка.
– Я на минутку отлучился в туалет, а она здесь кормила уток, и вот, возвращаюсь и вижу, как этот сукин сын достает из пакета медвежонка и протягивает моей дочери.
– Я не сделал ничего дурного, я ничего дурного не хотел, – жалобно повторял Хаас, пытаясь остановить кровь.
Я с облегчением увидел, что мужчина взял девочку за руку и отправился прочь. Вынув платок, я протянул его Хаасу, но кровь продолжала хлестать по-прежнему.
– У меня болезнь крови, – объяснил Хаас, – нечто вроде гемофилии. Мне нужно поскорее домой, принять лекарство, помогите мне, пожалуйста.
– Может, лучше в больницу? – предложил я.
– Нет, пожалуйста, не надо в больницу. Я живу совсем близко, можно срезать путь через парк. Пять минут, не более.
Хаас кое-как встал и сделал несколько осторожных шагов, болезненно морщась. Он едва мог идти. Оперся о меня, а я тащил его почти волоком. Но хуже всего было то, что кровь уже насквозь пропитала мой платок и капала мне на плечо. Я чувствовал, как силы оставляют Хааса, и боялся, что он вот-вот потеряет сознание. Он уже висел на мне мертвым грузом. К счастью, весил Хаас мало, косточки хрупкие, тонкие, как у ребенка. Выйдя из парка, мы попали на маленькую кривую улочку, и Хаас указал на лестницу, которая вела к двум красным дверям. Он пошарил в кармане, там что-то звякнуло, и Хаас протянул мне ключи. Когда я открыл дверь, он сделал усилие, чтобы пройти вперед и преградить мне путь, будто внезапно чего-то устыдившись или не желая что-то показывать мне. Хаас поблагодарил меня и сказал, что лекарство у него в ванной и он сам справится. Я отпустил его, Хаас попытался шагнуть и тут же рухнул перед самой дверью. В отчаянии я похлопал его по щекам, допытываясь, где именно лежит лекарство. Он слабо махнул рукой в сторону коридора. Я перешагнул через него, взял под руки, затащил в дом и усадил у стенки, откинув ему голову, а сам углубился в коридор, тонущий во мраке. Открыл первую дверь и услышал позади яростный вопль, переходящий чуть ли не в предсмертный хрип:
– Нет, не сюда!
Но я уже разглядел внутри, через дверной проем, стену, заполненную маленькими портретами, сногсшибательную коллекцию миниатюр, занимающую в этой комнате все стены.
Ошеломленный, я закрыл дверь, даже не поняв до конца, что увидел, и открыл следующую. Рылся в аптечке, пока не нашел нужные капсулы, вынул зубную щетку из стакана и налил туда воды. Принес Хаасу капсулы и направился в кухню за бумажными салфетками. Хаас схватил сразу две, глотнул воды и немного ожил.
– Вы их видели, да? – спросил он, все еще глядя в потолок и прижимая к лицу одну салфетку за другой.
– Нет, – ответил я, внезапно оробев. – Я ничего не видел.
– Видели, – медленно произнес Хаас, – хотя лишь мельком. Вероятно, у вас сложилось неверное впечатление. Зайдите туда еще раз. Пожалуйста. Зажгите свет, посмотрите. В конце концов вы только что спасли мне жизнь, и я верю, что вы способны понять. Вы молоды, умеете сострадать: по-моему, вы хороший человек. Посмотрите на них. Только посмотрите внимательно. Когда вернетесь, расскажете, что увидели.
Я двинулся в коридор, все еще колеблясь, открыл дверь в комнату и зажег свет. Там не было мебели, как в зале картинной галереи, и все четыре стены покрывали крохотные картинки, чуть ли не наползавшие одна на другую. То были портреты девочек, сделанные карандашом, но с невероятной точностью, отчего лица казались волнующе реальными, будто живые дети, запертые здесь, внутри, просыпались все разом, едва только их касался луч. Я переходил от одного детского личика к другому. Всем девочкам было от шести до десяти-одиннадцати лет. Они смотрели прямо перед собой чистым, напряженным взглядом, словно застигнутые в момент эмоционального подъема. Волосы и контуры лица были едва намечены, но несомненное мастерство проявлялось в передаче детских черт и этого единственного светоносного выражения, мгновенно схваченного и запечатленного. «Посмотрите внимательно», – сказал Хаас. И, вглядевшись пристальнее, я уловил во всех лицах нечто повторяющееся и в то же время ускользающее. Они как будто парили, охваченные неким порывом, готовые воспринять или получить в дар нечто важное, во власти могучего чувства, которое поднимало их, переводило в иное состояние. Словно в глубине души они преисполнились решимости, и эта решимость, уже без препон, струится во взгляде. Такой взгляд, подумалось мне, я встречал у девочек-подростков в тот неизбежно наступающий момент счастливого, сосредоточенного ожидания, когда они наконец отваживаются на первый поцелуй. Значит, это оно и есть? Я рассматривал картинку за картинкой, пытаясь с помощью столь грубого ключа расшифровать выражение этих лиц. Мне казалось, я близок к истине, вот-вот ее угадаю, недостает какого-то одного шага. Все лица говорили об одном, снова и снова, в разное время и, несомненно, на протяжении многих лет. Но о чем именно? Я прикинул, сколько лет сейчас может быть Хаасу и как давно он начал собирать свою