Читать интересную книгу Страшный суд - Блага Димитрова

— Мне было стыдно жаловаться ей, — говорит моя мать. — Мы вспоминали наши школьные годы в Тырново, общих знакомых, в большинстве уже покойных, смеялись над былыми историями. Хорошо, что она приходила…

Сын воспитывает свою мать даже из могилы.

А я передала вьетнамцам ее материнское желание посадить на могиле дерево, какое они захотят, — вьетнамское или болгарское, все равно, лишь бы росло и хранило тень не для сына, а для тех, кто будет приходить к могиле и снимать шляпу под огненным солнцем.

* * *

Плод созревает, когда начинают увядать и опадать листья дерева.

Ощущаю увядание в себе, как тихое созревание какого-то незнакомого плода. Я рада была освободиться от тревожного цветения, от зеленого шума молодости. Они мне мешали.

Но плод совсем другой породы, нежели ствол, листья и ветки.

— Не называй меня мамой!

За мной по пятам ходит недоумение. Горожанки оборачиваются и глядят мне вслед. Белокурая женщина водит по городу какого-то смуглокожего, даже и в желтизну, нездешнего ребенка. В трамваях с полными авоськами и со взглядами, еще более полными подозрений, молча просверливают меня и как бы допрашивают: этот чернокосый, длинноглазый, заморский ребенок, от какого же он отца? Где согрешила? Стыдоба, а ей хоть бы что! Мечут недоуменные взгляды с меня на нее.

— Ваш?

— Похож на меня?

— Ни капли.

— Ну, значит, мой!

Не хочу, чтобы ты была на меня похожа. Не хочу, чтобы ты подражала моим движениям, моим понятиям, моему способу жизни. Не повторяй меня. Повторение — застой, топтание на одном месте, бесплодие.

Не называй меня мамой!

Не хочу быть той матерью, которая непременно хочет сделать ребенка своим подобием. Хочу через тебя достичь того, чего всю жизнь старалась и не могла: освободиться от себя, вырваться из своих внутренних границ, родиться другой.

Кто-то запер меня в келье моего тела, моего характера и ушел, унеся ключ. Кто-то меня отдал в мои руки, не спросив, хочу ли я находиться в таких слабых руках, таких жадных, колеблющихся, неуверенных. Мне нет спасения от меня самой. Не могу убежать из этой пожизненной кельи. А зачем же вводить туда еще и другое существо, запирать его в мои недостатки, подвергать его моим мучениям?

Матери, желающие, чтобы ваши дети стали точно такими же, как и вы, считаете ли вы себя совершенными?

Не называй меня мамой!

Будь моей полной противоположностью, чтобы осуществилось неосуществимое для меня. Опровергай меня, чтобы быть моим продолжением. Будь сама собой, чтобы меня утвердить.

Не могу иначе выразить свою жизнь, кроме как через тебя — мое отрицание. Будь моим концом, чтобы стать моим началом.

Причиняй мне пепокорством родильные боли. По ним буду узнавать, что ты отрываешься от меня, что ты другое существо, что мы два мира.

Создавая тебя, я себя гублю. Заботливо вожу за руку свою гибель. Но в моей гибели — мое бессмертие.

Не называй меня мамой!

* * *

Родители не выбирают своих детей. Какие родятся.

Как только после разговоров, разочарований, надежд моя мечта начинает неожиданно осуществляться, как только вьетнамцы начинают деловые поиски маленькой Ха, мой внутренний голос поднимается во мне, стараясь меня разубедить или, во всяком случае, посеять сомнение.

— Ты хочешь добавить еще одну несправедливость ко всем остальным? Чем этот ребенок лучше семнадцати миллионов других детей? Если ты хочешь ему помочь, помоги всем. Останови войну, сделай чудо, произнеси слова-заклинания. Одним спасенным ребенком нельзя разрешить вьетнамскую трагедию.

Возражаю сама себе:

— Я знаю идеалистов, которые любят все человечество, но не могут полюбить по-настоящему ни одно живое существо.

— Ты сделаешь его несчастным, отлучив от других, не отнимай у него права разделить судьбу своего народа.

— А если его судьба во встрече со мной?

— Почему именно его, а не какого-нибудь другого ты хочешь взять?

— Не знаю и не могу знать. Это неведомые артезианские колодцы чувств.

— Мы живем в очень сложном мире. Не путайся в переплетениях Востока и Запада, они погубят и тебя и ребенка.

— В данном случае я не хочу думать о политике. Хочу ребенка и больше ничего.

Вьетнамский ребенок — это политика.

У меня две сущности. Они все время спорят между собой. Одна — скрытая, темная, в вечной тени, я бы сказала, что она какая-то мужская. Более сильная, волевая, активная. Она меня толкает к риску и к неизвестности. Моя женская сущность часто бывает подавлена ею и потому не уверена в себе.

Когда прислушиваюсь к глубинам своего сознания, я натыкаюсь не на монолог, а на внутренний диалог. Но бывают мгновения, когда моя женская сущность бунтует, набравшись силы, и выбивается на поверхность. Тогда я предоставляю себя интуиции, и у меня чувство, что слепой ведет слепого…

Такое чистое мгновение преобладания женского начала во мне наступает сейчас, при решении вопроса о маленькой Ха. Решение не слепое, но с полным сознанием большого риска: рублю единственную ветку, на которой вишу над бездной — жертвую своим одиночеством, дающим мне возможность общаться с миром. И наперекор этому во мне в первый раз устанавливается внутренний мир. Впервые я целостна. Монолог.

Я еще не знаю, что самое большое одиночество — одинокая женщина с ребенком.

* * *

Затишье — предисловие к худшему.

Изобретательный Ке и тот в затруднении. На него впервые возложили такую, почти шерлокхолмовскую задачу — найти ту Ха, которую я имею в виду. Дело в том, что в детском доме оказались две Ха. Которая же моя?

Поднимаются злые ветры, и темные сомнения бродят по евразийскому перекрестку моей души. Не дадут ли мне другого ребенка? Как я его узнаю? Я видела его один раз год назад в продолжение сорока минут. Дети Азии похожи для нашего первого взгляда, как воробушки.

— Тебя обманут и всучат тебе другую Ха, — завывает западный ветер.

— Успокойся, ты слишком мнительна, — встречает восток.

Этот вихрь закружился во мне давно. Сразу же после первого возвращения из Вьетнама я начала искать способы, как бы связаться с моей далекой девочкой.

На мое счастье, вскоре должен был туда поехать один болгарский карикатурист. Долгие вечера перед его отъездом я просиживала у них, рассказывая ему про Ха и всячески обрисовывала ее.

Сижу и понимаю, что давно пора мне остановиться из соображений хотя бы приличия, но не могу и продолжаю опять. Прежде чем сделаться матерью, я обзавелась уже всеми материнскими маниями.

Чем тщательнее я обрисовываю нашему корреспонденту мою Ха, тем вернее ускользает от него ее образ. Но он делает понимающее лицо. Нагружаю его подарками и вымогаю у него заверения, что без Ха он не вернется в Болгарию.

Поехала на аэродром провожать вместе с его семьей. Близким в минуты прощания не даю сказать ни одного слова. Говорю только сама. И лишь теперь по своему тревожному, обеспокоенному многословию понимаю, что у меня о девочке нет никаких, в сущности, данных, а есть только одно восклицание, и, между прочим, многозначительное в данном случае восклицание — Ха!

В записную книжку карикатуриста пишу основные данные: танцует с двумя веерами в первом ряду, поет песенку о погибшем герое, однажды после бомбежки присела на порог усталая и сказала, что хочет мира…

По этим замечательным признакам карикатурист клянется ее найти.

Начинаются дни ожидания. Каждое утро звоню его жене. Она увлекается моей заботой, и ей уже некогда тревожиться о своем муже.

Но время идет, а нет никаких вестей. Наши разговоры по телефону становятся какими-то холостыми, вроде урчания крана, когда перекрыта вода.

Женщина меня успокаивает, вместо того чтобы я успокаивала ее.

Наконец однажды, во второй половине ночи, телефонный звонок наподобие воздушной тревоги в Ханое. От ее голоса в трубке льется лучезарное сияние.

Только что она говорила с мужем. Он уже в Москве и на днях возвратится. Весь их разговор был о Ха. Он видел девочку, передал ей подарки. Она чудесный ребенок. У него для меня большие новости. О своих детях он спросить не успел — кончилось телефонное время.

И вот я наконец в их счастливом доме. Путешественник еще не отряхнул с ног прах далеких странствий, а уж тонким и точным пером карикатуриста набрасывает в воздухе живой, упругий рисунок:

— Приезжаю в Хайфон. Банкет в мэрии. Произношу тост и рассказываю сказку о Ха. Прошу содействия. Улыбки. Сразу распоряжение в детский дом. Через некоторое время — сдержанные улыбки. Легкий ветерок суматохи. Шепот пробегает из одного уха в другое. Доходит до меня заикающийся голос: «Знаете ли, в детском доме две Ха. Которая из двух?» Пожимаю плечами: «Ту, которую хочет болгарка!» — «Да, но которую именно?» — «Лишь ту и никакой другой!» Наконец находят какую-то профсоюзную деятельницу, и она говорит, что вспомнила. Привозят девочку. Она берет куклу как живое существо, стараясь не причинить ей боли. Начинает пересчитывать пальчики на своих, потом на ее руках и успокаивается, что их столько же. Но с большой тревогой пересчитывает пальчики на ногах. После неоднократных пересчетов личико озаряется, радость полная. Кукла настоящая!