Читать интересную книгу Новый мир. № 7, 2003 - Журнал «Новый мир»

— У нас в Баку такое нэвозможно, — заверил Худаверди — москвич с двухлетним стажем, в сердцах пробросив пустую коробочку мимо урны.

Скамеечницы зашумели. Пресса возмутилась с ними в унисон. И половину кортов (три площадки) отдали народу. Революция, о которой так мечтал дед, свершилась!

Но не младенцы в колясках, не песочницы утвердились на отвоеванных кортах, а лохматый второгодник Блюма с допризывниками, а татуированная амнистия в кирзе, бессмысленной кучей с подзаборным перематом гонявшая спущенный, хлюпающий, как галоша, «пузырь».

Наспех запеленав грудничков, матери попрятались по дворам. А бабуси, разволновавшись, обратили свои взоры на Челюсть.

— Идея была правильная, — сказала та. — Но кто же мог предположить, что свергнем аристократию мы, а власть захватят уголовные элементы?

— У нас в Баку такое нэвозможно! — категорически заявил Тариверди Худаверди, вновь затребованный из редакции. — Позор! А что же предпринять?

Все на свои места поставило время. Дед вышел в отставку. Второгодника выгнали. Допризывников призвали. Секция возбудила вопрос о судьбе кортов, и он решился естественным образом — в ее пользу.

Николай Чуковский

Потаенное

Николай Чуковский (1904–1965) известен прежде всего как советский прозаик. Но мало кто помнит, знает, что он еще и оригинальный, своеобычный поэт. От отдал себя этой стихии с ранних лет (тут и генетика, и просто влияние любящего отца — великого Корнея): в начале 20-х был душой Третьего Цеха поэтов и студии «Звучащая раковина», его ценил Гумилев, его дебют приветствовал сам строжайший Ходасевич! Впервые Н. Чуковский напечатал стихи в альманахе «Ушкуйники», изданном за свой счет, в кредит, — под псевдонимом «Н. Радищев». Портрет юного лирика мы найдем в книге Н. Берберовой «Курсив мой». 1922 год. «С Николаем Чуковским мы виделись теперь почти ежедневно. После лекции в Зубовском институте я заходила в Дом Искусств, где он поджидал меня. Ему было 17 лет, мне только что исполнилось 20. Я называла его по имени, он меня — по имени и отчеству, иногда нежно прибавляя „голубушка“. Это был талантливый и милый человек, вернее — мальчик, толстый, черноволосый, живой…» В 1928 году у Н. Чуковского вышел первый и последний поэтический сборник «Сквозь дикий рай». С тех пор писатель от публикации стихов (другое дело — блистательные переводы: Э.По, Петефи, Тувим) отказался, самовоплощаясь на миру как прозаик, сокровенный поэтический дар пряча в глубинах экзистенции, в столе… Я наблюдала Николая Корнеевича в разговорах с моим отцом — беседовали они исключительно об истории и политике («Бекуша, не будьте карасем-идеалистом», — в детскую память врезалась именно эта реплика Н. К., осторожного скептика). А когда я прочитала ему свои первые рифмованные опыты: год 65-й, — он разразился столь страстным монологом о том, как Ахматова, позаимствовав, неузнаваемо преобразила строфу М. Кузмина (мой папа тем временем заскучал и ушел в иные мысли), что я с юной интуицией просекла: предо мной не советский романист, но «непреодоленный» тайный лирик!

…В архиве Николая Чуковского осталась дореволюционного формата, огромная «бухгалтерская тетрадь», которую автор в тринадцать лет печатными буквами нарек «ВСЕ МОИ СТИХИ». Листы в клеточку исписаны разного цвета чернилами, первая пьеса называется «Гений» и датирована «Масленица 1918». Последняя скоропись — карандашом: «Что желали, что любили…»; дата — январь 1942. Из этой тетради и отобраны неизвестные или накрепко забытые стихи Николая Чуковского, пронесшего поэзию светлого начала — сквозь воцарившуюся прозу.

Татьяна Бек. * * *

Весь я — цветной, земляной, человечий,Выйдет, что создан я, как поглядишь,Слушать дождей полусонные речи,Видеть сияние окон и крыш.Дома сижу — сколько песен упрямых,Выйду — навстречу поток грозовойЮбок, бумажек и кленов — тех самых,Возле которых гулял я с тобой.Самое злое — не жестче крапивы,А и крапива у кухни — мое.Я ль не богатый и я ль не счастливый?Вот я и славлю свое бытие.Только порой (что за странное свойствоДуш человеческих), только поройОдолевает меня беспокойство,Словно, природа, я пасынок твой.Что мне с того, что оно голубое?И голубой пустотой не прельстишь.Но мироздание — место глухое,Не перепрыгнешь, не перекричишь.

Апрель 1925.

* * *

Ты скажи, что он бедно и сумрачно жил,Что он много трудился и много любил,Сквозь вагонные стекла смотрел на закат,Как деревья пылают, как степи горят,Что он вскакивал ночью, к тревоге жильцов,Просыпаясь от гама и клекота снов,Что он гладил тебя по густым волосам,По щекам, по вискам, по горячим губам.Да прибавь, что, болея, он в крыши смотрел,Что он долго, тоскливо и тяжко старел,Умирая, у нас не просил ничего,Не просил ничего, не простил ничего.

Сентябрь 1928.

* * *

Г. Куклину.

Холмы. Ольха, ольха, ольха,Горячий тих откос,Земля песчанна и суха,И воздух полон ос.Трепещет лист, играет теньИ ловит простеца,И даже паутину леньУже снимать с лица.А ветер грянет на ольхуИ ну плескать листвой,Как будто озеро вверхуШумит над головой.Ох, этих знойных вихрей злость!Ох, эта тяжесть дня!Я пуст, я выветрен насквозь,И нет во мне меня.Теперь я ломок и хрустящ,Как прошлогодний сук,Я как земля, как пыль, как хрящПесчанен, тих и сух.

Октябрь 1930.

Закат

Казалось, все забыл и бросил навсегда,А глядь, опять душа волнением согрета,Вновь тучки алые зовут меня. — Куда?Вновь кличут в дальний край. — А где он? — Нет ответа.

Лето 1937.

* * *

Высокое небо прозрачно.Я болен; не выхожу.Я перед верандою дачнойВ соломенном кресле сижу.Вверху возникают и таютКудрявых стада облаков,Из леса ко мне долетаютМольбы паровозных гудков,Прохладное катится летоВ сиянии, в сини, в цвету.А вот наконец и газета!Спасибо! Ну что же; прочту.Министры сбегают, бросаяНароды на гибель и ад.И шляются, все истребляя,Огромные орды солдат,В волнах, посреди океанов,Беспомощно тонут суда,Под грохотом аэропланов,Сгорая, горят города.Хвастливые лживые речиСвятош, полицейских, владык…А солнце все греет мне плечи,И я головою поник,И вот уж уводит дремотаМеня за собой в полутьму,Где вижу знакомое что-то,Родное, но что — не пойму.А, детство! Высокие ели,И милой сестры голосок,И желтые наши качели,И желтый горячий песок…

Сентябрь 1940.

* * *

Что желали, что любили —Запорошило снежком.В этой каменной могилеНепременно мы умрем.В водянистом пухлом телеНарастает пустота,А за пологом метелейСнежных зданий красота.Отлетело, отшумело,Поутихло, — все пройдет.Сквозь привычный гул обстрелаУж незримый хор поет.Все слышнее, все слышнее,Все слышнее голоса,Все яснее и яснееИ синее небеса.В этом пенье, в этом тленье,В этом холоде высотМирный миг уничтоженьяНезаметно подойдет.

Январь 1942.

Рассказы

Черная кошка

Честно говоря, я понятия не имею, как становятся богатыми женщинами. Месяц назад мне исполнилось тридцать лет, на безымянном пальце моей правой руки — обручальное кольцо из шести льдистых, породистым огнем горящих камешков, каждый из которых мог бы ненадолго спасти небольшую, но прогрессивную африканскую страну от голода и зловещего призрака социализма. Я объехала лучшую половину мира и могу с уверенностью сказать тем, кто собрался мне позавидовать, — больше я из Москвы ни на шаг. Если так хороша лучшая часть нашего бедного света, боюсь, худшая вдребезги разорвет мое нежное сердце.

Да, я то что говорится «удачно» вышла замуж. Мы с мужем вот уже пять лет любим друг друга с такой свирепой нежностью, с которой только очень одинокие люди умеют обожать абсолютно неодушевленные предметы — треснувшие фамильные чашки, засаленные галстуки и старых, жирных, невообразимо наглых кастрированных котов.