здравого смысла и способностью легко разбираться в обстановке, но образование его было очень поверхностное, и отвлеченная или непривычная мысль давалась ему с трудом. В стараниях понять он хмурился, затылок краснел, к лицу приливала кровь, казалось, он сердится; видно было, что мысли, как тяжелые жернова, вращаются в голове. Но вот кровь сбегала, лицо прояснялось – он понял, и потом уже твердо держал нить мысли.
Сипягин был в университете, кажется, Московском, и, вращаясь в среде любителей русских древностей и истории, таких, как семья графов Шереметевых, усвоил любовь к этим отраслям знания и, по-видимому, довольно близкое знакомство с русской стариной, ее внешностью и символикой. Этим, однако, его образование и ограничивалось, если не считать той практической, жизненной школы, которую он прошел как помещик, предводитель дворянства и губернатор. Области идей и изящной литературы он был совершенно чужд и под веселую руку признавался, что не прочел ни одной страницы, даже Тургенева. В общем же, это была цельная и искренняя натура, прочно сидевшая на немногих простых, но глубоко укоренившихся понятиях. Шутники утверждали даже, что все его мировоззрение стародворянской складки сводилось к мысли: «Побольше денег дворянину – побольше палок мужику», но думаю, что они были не правы, так как и по убеждению, и по характеру он был человек и справедливый, и благородный.
Сипягин слишком недолго оставался министром внутренних дел для того, чтобы могла выясниться линия политики, которую он усвоил бы окончательно.
Основная идея или, вернее, основной инстинкт его действий была централизация власти, стремление подтянуть к рукам все нити местного управления, не различая существенного от мелочного. Эта тенденция ясно выразилась и в проекте, уже впоследствии при Плеве получившем силу закона, – образования полу-административного земства в западных и восточных губерниях, и в законе о предельности земского обложения, возносившем на рассмотрение центральных ведомств вопросы о нередко мелких местных расходах, и в не получившем движения проекте закона об утверждении министром внутренних дел земских и городских гласных и т. п. Никогда ни до, ни после Сипягина не получала такого широкого распространения практика отмены постановлений земств и городских дум, по нарушению ими интересов местного населения, доходившая до самых смешных проявлений. Отменялись дважды постановления городской думы Ростова Великого о сдаче в аренду покосов, расположенных в черте города, у стен кремля, пространством что-то около десятины, о сдаче в аренду незначительной водяной мельницы и т. п.
То же стремление подтянуть всю власть к своим рукам проявлял он и в области центрального управления.
Как сказано было выше, то было время обостренной борьбы за первенство во власти, которая невольно накладывала свой отпечаток на все действия и программы правительственных лиц. Отсутствие единства в действиях и взглядах правительства вытекало из самой организации высшего управления, которое формально возглавлялось государем, в действительности же, за невозможностью для него вникать во все дела управления, выливалось в «борьбу ведомств», наполнявшую собой целые периоды. Министры подкапывали друг друга у престола, поносили в обществе, обменивались полемическими трактатами и даже переносили свои распри на страницы периодической печати. В министерствах особенно ценились чиновники, искусившиеся в междуведомственных препирательствах, мастера изготовлять в любезной форме уничижительные послания от одного министра к другому. Многие на этом делали карьеру (не скрою, что я принадлежал к их числу); случалось, что допекаемый министр стремился обезвредить противника, переманив к себе на службу, с повышением, его искусных сотрудников.
Все это, в связи с быстрым развитием государства и усложнением его задач, давно уже выдвигало мысль о преобразовании Комитета министров в смысле его подчинения руководству первого министра. К этому положению всегда стремились более энергичные из них, по преимуществу министры внутренних дел как начальники ведомства, имевшего наиболее широкие и наименее определенные в их границах предметы попечения. Эта цель была заветной мечтой и Сипягина, который издавна подходил к ней, облекая свои стремления в излюбленные им археологические формы. Стать «ближним боярином» он замыслил еще в бытность главноуправляющим Канцелярией по принятию прошений, на высочайшее имя приносимых. Став министром внутренних дел, он еще настойчивее повел свою линию, не упуская ничего, чем можно было бы выдвинуть на вид свое положение первенствующего министра. Начал он с квартиры, перестроив на дворцовый лад старинное и неудобное помещение в Шефском доме на Фонтанке и отделав его с невиданной для таких помещений роскошью. Все было густо и довольно аляповато раззолочено, уставлено антикварной мебелью и бронзой, а столовая отделана под старинную палату, с окованными железом дверьми, стрельчатым окном, стенной живописью, изображавшей венчание на царство Михаила Федоровича, и огромной люстрой в виде паникадила, приобретенной за большие деньги у московского старьевщика. Мебель в столовой была крыта торжковской кожей с вышитыми по ней вензелями Сипягина. Все это стоило очень дорого, возбудило много нареканий, а приближенными объяснялось намерением Сипягина делать в этом доме приемы в высочайшем присутствии, что впоследствии и подтвердилось.
Той же цели – выдвинуть свое положение на первый план – служило и учреждение разных высоких совещаний под его председательством. В одном из них и мне пришлось принять участие в качестве делопроизводителя. Предметом было упразднение тотализатора, о чем настойчиво просили Петербургское и Московское городские управления. В составе совещания было много народа, несколько министров и два великих князя – явление до того, кажется, небывалое.
Совещание ознаменовалось забавным эпизодом, рисовавшим нравы времени. Голосовалось не помню уже какое положение, поддерживаемое Сипягиным. Большинство совещания было с ним против представителей Москвы и Петербурга и еще кого-то. «Принято единогласно», – провозгласил, не обратив на них внимания, Сипягин. «Позвольте, ваше высокопревосходительство, – запротестовали Д. Н. Шипов и его единомышленники, – мы не согласны». Сипягин побагровел. «Я сказал – единогласно. Так и запишите», – обратился он к делопроизводству. Недовольные умолкли и, сколько помнится, отдельного мнения по журналу не заявили.
Смерть застигла Сипягина неожиданно, в то самое время, когда он, казалось, подходил к заветной цели. Это еще не была высшая власть – «ближнее боярство», но было преддверие к ней. Мечта увидеть в своем доме царя сбывалась. Государь принял приглашение отобедать у Сипягина на новоселье.
Вся хозяйственная часть министерства приведена была в действие. Управляющий ею Григорьянц рыскал по городу, разыскивая розы для убранства стола. Из Астрахани была выписана салфеточная икра к горячим калачам, из Рыбинского – шекснинские стерляди и из Москвы – цыганский хор. Но как раз накануне торжественного дня полоумный мальчишка Балмашев выстрелом из револьвера смертельно ранил Сипягина в приемной Мариинского дворца. Его перенесли в Максимилиановскую лечебницу. Умирая, он выразил желание видеть государя и проститься с ним. П. Н. Дурново поехал в Зимний дворец, но, пока успел доложить о случившемся, Сипягин скончался.
П. А.