порядка; далее, чтобы наиболее надежные части гвардии были немедленно возвращены в Петербург или поставлены поблизости к нему, и, наконец, чтобы немедленно же были образованы специальные полицейские батальоны из отборных второсрочных солдат, предназначенные для поддержания порядка и свободные от посылки на фронт, – одним словом, это были меры, необходимость коих сознавалась всеми и которые как бы висели в воздухе.
Митрополит все это тут же записал на бумажке, и мы на этом расстались. Он обещал постараться устроить так, чтобы в случае, если его величеству угодно было ко мне обратиться, Распутин уехал бы на более-менее продолжительное время из Петербурга и вообще сидел бы смирно.
На мой вопрос, кто такие другие кандидаты, имеющиеся в виду его величества, он сказал, что знает только одного, а именно графа А. А. Бобринского, который очень домогается назначения и, как выразился митрополит, «в ногах валяется» – у кого, не сказал.
Ответ его величества митрополит обещал дать через несколько дней.
Вечером в тот же день ко мне явился директор одной из петербургских гимназий, фамилию которого я, по настоятельной его просьбе, обещал не называть, и сказал, что Гр[игорий] Распутин поручил ему осведомиться, не соглашусь ли я встретиться ним, чтобы поговорить по делу. Директор так был полон своей миссией, что, по-видимому, не допускал мысли о возможности отказа. Я, разумеется, отказался и в довольно резкой форме выпроводил просителя. (Не без удивления я прочел впоследствии в показаниях Манасевича-Мануйлова[51], данных Чрезвычайной следственной комиссии[52] под титулом «интриги Крыжановского», фантастический рассказ о том, будто бы я имел свидание с Распутиным в поезде Николаевской дороги по пути в Москву; это относилось, впрочем, к другому времени. Распутина я в действительности никогда не видел, как никогда не видел Манасевича-Мануйлова, состоявшего, если не ошибаюсь, агентом Департамента полиции.)
Спустя несколько дней, кажется, три или четыре, митрополит уведомил меня, что государь изволил изъявить согласие на изложенные выше предположения, касавшиеся Протопопова, равно как на изменение порядка всеподданнейших докладов, каковое он признал вполне целесообразным, за исключением, впрочем, докладов министра иностранных дел, в отношении коих государю угодно было сохранить существующий порядок.
Что касается остальных предположений, то его величество не счел возможным допустить какое-либо вмешательство гражданской власти в расквартирование резервных войск, опасаясь трений, которые отсюда могут возникнуть, и не согласен перевести части гвардии в Петербург, чтобы не обидеть армии поставлением их в льготное положение; по тем же причинам он не согласен на укомплектование воинскими чинами особых батальонов столичной полиции с освобождением их от службы на фронте. Митрополит пояснил, что, по его мнению, государь не пойдет в этих вопросах ни на какие уступки.
Мне осталось лишь просить митрополита доложить его величеству, что при таких условиях я не считал бы себя вправе согласиться по доброй воле на назначение, которое, возлагая на меня ответственность за поддержание порядка, в то же время не облекало меня необходимыми для сего средствами и полномочиями.
Питирим выразил сожаление обороту, который принимает дело, но вместе с тем и уверенность, что все в конце концов образуется. При этом он сказал, что если бы мое назначение все же состоялось, он взял с Распутина клятву на кресте и Евангелии, что он немедленно уедет домой или на богомолье, никогда не будет искать встречи со мной и беспокоить министров своими просьбами; взамен этого Распутин просил обеспечить ему личную безопасность и оградить от покушений.
Прощаясь, я невольно спросил митрополита, чем я должен объяснять его видимое расположение ко мне, человеку ему совершенно не знакомому, проявившееся в заботе устранить с пути такой камень преткновения, каким является Распутин. Питирим ответил, что имеет по отношению ко мне личные виды, ради которых и старается. Он надеется при моем содействии осуществить свою заветную мечту – добиться утверждения в законодательном порядке положения о православном приходе, воссоздание которого считает первым условием оздоровления и церковной, и общественной жизни. Надежда эта возникла у него после того, как он узнал, что еще при Столыпине был мной составлен проект приходского управления, экземпляр которого он получил от В. К. Саблера[53] и который вполне соответствует его пожеланиям. Он прибавил, что хорошо знал моего покойного отца, с которым познакомился в старые годы, когда тот, по поручению К. П. Победоносцева, ездил в Лифляндию исследовать положение православных эстонских приходов (Питирим оказался сыном священника откуда-то из-под Риги и там священствовал сам).
Эти его слова давали основание думать, не являлась ли моя столь неожиданная кандидатура результатом подсказки с его стороны, и действительно ли был он уполномочен государем на переговоры в такой определенной форме, как он это утверждал. Я высказал эти сомнения, но Питирим заверял, что говорит по прямому уполномочию его величества. Сам, однако, государь, у которого я был с докладом, правда, уже в конце декабря, ни одним намеком не дал оснований предполагать, чтобы он поручил вести подобные переговоры. Это был мой последний всеподданнейший доклад; было это вскоре после убийства Распутина. Приехав во дворец в Царском Селе, я думал найти там следы передряги, но, к удивлению, ничего заметно не было. Дежурный флигель-адъютант сказал, что все эти дни государь был непроницаемо спокоен, как будто ничего не случилось. Таким я его и нашел, как всегда любезным и приветливым, с меньшей, хотя это, может быть, мне и показалось, стеклянной заслоненностью взгляда и улыбки, обычно ему присущей.
Спустя несколько дней князь Н. Д. Жевахов сообщил мне по телефону, что государыня, при свидании с ним накануне, выразила желание меня видеть, чтобы поговорить по делу, ее интересующему, но вызвать стесняется, а хочет, чтобы я попросил ее о приеме, позвонив лично по телефону. Опасаясь, не князь ли Жевахов по каким-либо личным соображениям старается подстроить это свидание, доложив императрице, что я ищу случай ей представиться, я ответил, что не решаюсь беспокоить ее величество, а потому, если ей угодно меня видеть, буду ждать вызова. На следующий день князь Жевахов принес мне письмо к нему А. А. Вырубовой, которая спрашивала, почему от меня не было телефона, что государыня накануне ждала и огорчена, усматривая в этом признак нежелания иметь с ней дело. Положение получалось весьма неловкое. Я позвонил к секретарю императрицы графу Я. Н. Ростовцеву, рассказал ему, в чем дело, и просил совета, как поступить. Яков Николаевич ответил, что сообщение Вырубовой должно быть понимаемо как требование императрицы и что без всяких колебаний я должен позвонить ей по телефону. Я так и сделал. У телефона оказалась великая княжна Ольга Николаевна, которая подтвердила, что государыня меня ждет и, переговорив с нею, сообщила,