Читать интересную книгу Дорога соли - Джейн Джонсон

Но мой спаситель молча отвернулся, и мне вдруг пришла в голову страшная мысль о том, что по-французски он понимает не так хорошо, как я думала. Я вздохнула. Глядя через его плечо, я увидела, что мы приближаемся к деревне, дома в которой были, вероятно, построены еще в Средние века и представляли собой путаницу глинобитных строений все того же красновато-розового оттенка, что и окружающие скалы, словно были естественным продолжением природного ландшафта. Плоские крыши, крохотные, украшенные железными наличниками окошки. Некоторые дома были такие старые, что, казалось, вот-вот рассыплются, превратятся в груду камней и пыль. Какая уж здесь может быть больница. Женщины, одетые в черные платья, прекратили полоть борозды и ковыряться в земле и молча настороженными, черными, как ягода терновника, глазами смотрели, как мы проходим мимо. Дети же, напротив, увидев европейскую дамочку на осле, бегали вокруг нас, что-то кричали и смеялись. Кругом оказалось много коз и овец, которые испуганно мекали и блеяли. Странно, в это время они должны еще пастись высоко в горах. Что происходит? На стене стоял огромный белый петух с кроваво-красным гребнем и гордо поглядывал на кур своего гарема, которые, квохча, ковырялись под ним в пыли.

— Больницы у нас нет, — словоохотливо заговорил мой спаситель, подтверждая мои самые худшие опасения. — В том смысле, который вы имеете в виду. Нет рентгена, нет врачей, но… — Он помолчал немного и продолжил: — Зато моя бабушка знает свое дело лучше всякого доктора. К ней за советом приходят и из Таруданта, и из Тизнита, и даже из Марракеша.

Я живо представила себе, как всю оставшуюся жизнь хожу с палочкой, а все потому, что кость срослась криво из-за неправильного лечения. Нет-нет, воспаленный мозг рисовал мне еще более страшную картину: заражение крови, гангрена, потом ампутация. В результате я хожу на скрипящем протезе, и во всем виноваты никому не известные травы.

— Ради бога! — взмолилась я уже на грани истерики, не в силах больше держать себя в руках. — Мне нужен врач!

Но никто не обратил на мой вопль ни малейшего внимания, не считая оборванных ребятишек с темными смеющимися глазками. Они, видно, решили, что я очень смешная.

Девушка, ведущая осла, передала повод мужчине, побежала вперед и закричала:

— Лалла Фатма! Лалла Фатма!

Из глинобитных домишек показались женщины самых разных возрастов и наружности, чтоб узнать, что за шум. Увидев европейскую женщину, они стали поправлять платки, прикрывать волосы и лица, словно ждали, что я, как и остальные невежды туристы, немедленно начну их фотографировать. Местные жители считают это оскорбительным для себя. Через несколько секунд осел остановился у стенки, окрашенной, как и все остальные постройки в деревне, все той же розоватой охрой. Мой спаситель осторожно снял меня с осла, поднял на руки, вдруг обнаружив в жилистом теле недюжинную силу, и понес через сад, благоухающий апельсиновыми и лимонными деревьями, оливами и розами. Он прошел по утоптанной дорожке, потом согнулся чуть не пополам в низеньком дверном проеме и перешагнул порог.

Контраст между ослепительным солнцем улицы и похожим на пещеру помещением был такой сильный, что в первую минуту я совершенно ослепла. Когда глаза привыкли, я увидела, что мы находимся в большой комнате, где было много женщин. Почти все занимались каким-нибудь домашним делом или просто сидели, подпирая спинами стенку, и щебетали как птички, оживленно размахивая руками, окрашенными хной. Одна что-то толкла в большой каменной ступке, другая подкладывала угли в жаровню, стоявшую посередине комнаты, и размешивала их. Здесь грелся, пуская пар, большой потускневший медный чайник. Третья перебирала чечевицу в миске, отбрасывая мелкие камешки, четвертая чесала шерсть. Пятая женщина поистине необъятной толщины расставляла на низеньком круглом столике глиняные кружки. Ей уже помогала девушка, которая только что привела с гор осла, нагруженного мною. В довершение ко всем впечатлениям через открытую дверь вслед за нами с громким блеянием в комнату ворвалось четыре козы. Одна из присутствующих женщин вскочила, схватила метлу и выгнала их из помещения. При этом она обращалась к каждой рогатой твари по имени: Тиза, Имши, Туфила, Азри! Голова моя снова куда-то поплыла.

Тут толстуха поднялась и что-то сказала. Одна за другой женщины стали вставать, почтительно целовать ей руки и уходить. В комнате остались лишь мы четверо. Только что здесь царила суета, было шумно, и вдруг наступила какая-то странная, торжественная тишина. Мужчина осторожно опустил меня на циновку, расстеленную на полу, но старуха что-то сердито проворчала, и он мигом раздобыл где-то подушки и устроил для меня мягкую постель. Я лежала и смотрела на старуху снизу вверх, не зная, что говорить и делать. Ее внешность была, конечно, весьма замечательна: внушительная фигура, темная кожа лица. В отличие от других женщин в простых черных платьях, на ней была длинная синяя рубаха, а сверху какая-то шелковая шаль в частую оранжевую и черную полоску, закрывающая складками голову и завязанная узлом на необъятной груди. На шее висело янтарное ожерелье, каждая бусина которого была величиной с яйцо. Мочки ушей оттягивали тяжелые серебряные серьги. Рукава рубахи, закатанные и подколотые, открывали мускулистые руки, унизанные серебряными браслетами. Когда она, жестикулируя, разговаривала со мной, браслеты звенели и брякали.

— Мархабан, мархабан![45] — воскликнула старуха и сразу же принялась громко о чем-то болтать с мужчиной и девушкой, которые притащили меня сюда.

Пока эти трое были заняты горячей дискуссией, я огляделась. Вдоль двух стен выстроились в ряд кувшины для масла, такие огромные, что в них мог спрятаться Али-Баба вместе со всей своей разбойничьей шайкой. Рядом стояли несколько мешков, скорее всего с зерном, мукой или рисом. Остальное место вдоль неровных глиняных стенок занимали большие и маленькие кувшины, коробки и жестяные банки, в которых с незапамятных времен хранят китайский зеленый «пороховой» чай — в данном случае, судя по виду торговых марок и упаковке, товар был приобретен еще до войны, хотя позолота на них блестела как новенькая. Тут меня охватило новое ощущение. Нос мой почуял не менее десятка разных запахов — от самой отвратительной вони до пикантнейших ароматов. Среди них я безошибочно узнала помет какого-то животного, ланолин, то бишь воск, получаемый при промывании овечьей шерсти, растительное масло, пряности и пот. Кроме того, воздух наполнял еще какой-то аромат, совершенно мне незнакомый и чуждый. От боли, шума, всех этих запахов и ощущения абсолютной нелепости происходящего у меня кружилась голова, волнами накатывала тошнота, сопровождаемая пляшущими черными мушками в глазах. Все это предвещало скорую потерю сознания.

Молодой человек опустился рядом со мной на колени, осторожно приподнял мою голову и, положа руку себе на сердце, сказал:

— Нана говорит, что я был очень невежлив и должен попросить у вас прощения. Меня зовут Таиб, Та-иб, — повторил он по слогам. — А это моя сестра Хасна. — Он кивнул в сторону тоненькой серьезной девушки, стоявшей поодаль. — Вы сейчас в доме моей бабушки, Лаллы Фатмы.

Услышав среди незнакомых иностранных слов свое имя, бабуля поклонилась, похлопала себя по огромной груди и подтвердила:

— Фатма, эйай, Фатма.

Все они с выжиданием уставились на меня. Я не сразу вспомнила свое имя, но потом сделала над собой усилие, сравнимое с одним из подвигов Геракла, перепахала всю память и добралась-таки до нужной информации.

— Изабель Треслов-Фосетт, — представилась я и увидела на их физиономиях выражение озадаченности. — Изабель, — поправилась я и заметила то же самое. — Иззи, — уступила я в конце концов.

Как только они услышали это слово, все разом вдруг громко рассмеялись. Потом бабушка Фатма издала низкий, гудящий звук, и смех усилился. Интересное кино.

— Простите, — сказал наконец Таиб. — «Изи» по-берберски значит «комнатная муха», отвратительная и жалкая тварь.

Значит, отвратительная и жалкая. Неплохое начало.

Таиб повернулся к бабушке, и они вышли, о чем-то болтая на своем гортанном языке. Он отчаянно жестикулировал, показывая в сторону двери, через которую виднелись горы, потом на меня, лежащую в полном альпинистском снаряжении. Пожилая женщина оглядывалась на незваную гостью с крайним изумлением. Она громко и возбужденно что-то сказала, ударила кулаком по ладони и покачала головой. Подтекст был совершенно ясен: ох уж эти европейские женщины! Они полагают, что способны делать то же, что и мужчины! Лазить по горам, вы где-нибудь видели такое? Ничего удивительного, что она попала в беду.

Старуха замахала руками, словно от чего-то отказывалась, потом поспешила к Хасне, чтоб проследить, что она там готовит над жаровней, и через минуту ко всем прочим ароматам, заполнявшим комнату, добавились тона розового масла, смешанные еще с каким-то странным горьковатым запахом. Очистив таким образом воздух, хозяйка постелила на пол овечью шкуру, опустилась на нее, скрестила ноги с изящной ловкостью человека, который не один год тренировал мышцы бедер, и без дальнейших церемоний положила ладони на мою злосчастную лодыжку. Крик мой потряс стены, но никто не обратил на него внимания. Вместо этого все уставились на мой башмак от «Саломона» с таким видом, будто перед ними была змея. Великолепная обувь, еще старой модели, моя любимая, с изысканным шитьем и с молнией, спрятанной под клапаном из гортекса. Для неискушенного глаза она выглядит сплошной, непонятно, как надевается и снимается. Потрясающие, сказочные башмаки. А Таиб уже выхватил нож и приготовился взрезать ботинок.