СКИРИТИС
Даже отсюда,с черных выступов горных громадвижу вас, волны –
волны – играющий блеск бокалов,волны – мыло запревших коней,волны – знамена павших когда-то солдат.
ЛЕСБОС
В свете поникшем стою я на Лесбоса мысе песчаном.Всё еще кружится вихрь. Буря стихает, свистя.Острые падают тени от дюн и кустов опаленных.Наискось в мутный закат водная катится зыбь.
А из колеблемой дали плывет, нарастает и бьетсяСтарая эта тоска, дерзость смиряя мою.Где мои Сампо и Сафо? О них про себя напеваю.Вторит мне только Борей, посох лишь внемлет один.
ЯНТАРЬ
Флейтами волны опять зазвучали,снова порыв мой уняли печали,
клик мой смолкающий ими развеян, —всё же я слушаю, благоговея,
зов, что с полетом сливается в хореглухо мятущихся грохотов моря.
Вихрь, укрощая мою непокорность,снял пелену с моей воли упорной, —
вот он скрипит, нелюдим, необуздан,водит по гравию рашпилем грузным,
хлещет в лицо, будто плетью смиряя,я же молитву одну повторяю:
— Божья волна, в твоей радостной буревыточи веру из чистой лазури!
В нашей борьбе голосов и виденийвыяви промысел тайных велений!
Гни и сломи, о лавина морская,гордость мою; под тобой поникая,
пусть я в могиле немолчного морямузыки жду, мне обещанной вскоре, —
музыки, в чьей немоте светозарнойвырасту темной смолою янтарной.
Замкнутый кругом твоих возвращений,падаю в рай, обескрыленный пленник.
С УКРАИНСКОГО
ИГОРЬ КАЧУРОВСКИЙ (р. 1918)
«Померкло небо. Дальний рокот грома…»
Померкло небо. Дальний рокот грома,И против ветра пчелы потянули.Как много их свой покидало улей —И как немного долетит до дома.
«Всю жизнь свою держал я душу настежь…»
Всю жизнь свою держал я душу настежь —Что хочешь уноси, входя, любой, —И гости разбирали всё, но частоТе гости дар мне приносили свой.
Чужое и свое теперь смешалось.Свое, чужое — разве разберешь.Но в глубь души, что тайной оставалась,Сегодня ты, ты первая войдешь.
«Грустным садом иду, вспоминая…»
Грустным садом иду, вспоминая,В сизых травах росисто-густых.Расцвели твои розы, родная,Только ты не увидишь их.
Между нами пропастью ляжетЧерный ров клеветы и зла,Только роза цветет всё та же,Что еще при тебе цвела.
Ну, а сердце с розой не схоже,Сердцу вовсе не всё равно.И оно без тебя не может —Без тебя умирает оно.
«Когда в слезах поднимешь к небу взгляд…»
Когда в слезах поднимешь к небу взгляд,Осыпанному синими звездами.То звезды расплываются над намиИ вниз скользят.
Как у Ван Гога: видишь город мшистый,Потемки улицы, мазки огней,И звезды растекаются пятнистоТам, в вышине.
Нет, то не прихоть живописной позыИ не безумья темного удел:Он так на эту улицу глядел –Сквозь слезы.
С АНГЛИЙСКОГО
МЭРИ ЭЛИЗАБЕТ ФРАЙ (1905-2004)
«Не стой ты у моей могилы, не рыдай…»
Не стой ты у моей могилы, не рыдай,Меня там нет, я там не сплю, ты это знай…Я а тысяче летучих ветерков,В алмазном блеске выпавших снегов,Я солнца в зернах золотой волны,Я каткий дождь озерной тишины.Когда проснешься утренней порой —Я птичий взлет, кружащий над землей,Сиянье нежное звезды ночном.Не стой же, плача, в безнадежной думе —Ведь я не там,Ведь я не умер.
РАССКАЗЫ
ТЕДДИ ИЗ СТОКГОЛЬМА
Мы – Лилька, Алешка и я – сидели на корточках под старой шелковицей и, подбирая из пыли перезрелые ягоды, клали их в рот. Как вдруг где-то далеко послышалось низкое и мягкое гудение мотора. Оно приближаюсь в нарастающем облаке собачьего лая. Когда мы выбежали за ворота, бухал уже и соседский Барбос. Наша трусиха Мyxa жалась у ног и судорожно подергивала верхней губой, но где-то очень глубоко слышалось и в ней как бы подземное рычание.
Автомобиль уже взобрался на пригорок, сияя раскосыми фарами, и остановился у ворот адмиральского сада. В откинутую дверцу выпрыгнул тонконогий фокстерьер, за ним, согнувшись, вылезла дама в белом, а за ней поджарый господин в ладном сером костюмчике с пестрым галстуком. Фокстерьер неожиданно и невесомо подлетел к нам и остановился, поджав переднюю лапку. Деревенщина Муха попятилась, показала белые зубы и уныло заворчала. Фоксик смотрел весело, приветливо и любопытно. Один его глаз был на белом фоне, маленький и быстрый, другой мягко поблескивал из черной кляксы, охватившей и ухо. «Тедди», — позвала дама, и Тедди, не касаясь земли, порхнул к ней. Господин же взглянул на нас, сделал обезьянью рожицу, свистнул по-птичьи, а затем улыбнулся золотыми зубами: они были все золотые, до единого. Это было даже страшно, и мы отшатнулись, потрясенные. Все три пошли в сад, а навстречу им по аллее уже бежали из дому адмирал с адмиральшей…
Дома, за обедом, говорили об Оле, адмиральской дочке, что она поймала шведа. Я представляла это себе так: стоит швед в сером костюмчике, сзади, большими шагами, с пальцем на губах, подкрадывается к нему Оля и раз! — хватает шведа за локти. Он оборачивается, делает обезьянью гримаску, скалит золотые зубы, но Оля не пугается, и они под руку идут в церковь венчаться. Из незаконченных фраз, которыми взрослые обменивались над моей головой, я сделала заключение, что у Оли есть поклонник, что он в городе и что очень интересно, чем всё это закончится.
На следующий день мы с Тедди познакомились короче. У стены адмиральского сада давно была свалена горка щебня. Ее занесло землей получилась плошая вышка для наблюдений. За стеной был тенисто-солнечный, тихий сад с песчаными дорожками, ротами на клумбах и сквозной зеленой беседкой. В это утро я влезла на вышку, отвела запыленную ветку от глаз и глянула в сад, похлопав себя по карману — он тяжко и угловато провис сахарными кубиками. Тедди в саду не было. Я взяла кусочек в рот, и он сразу сладко растаял. В раскрытое окно выглянула Оля – я подалась назад. Оля смотрела в небо, на облачко, так внимательно — словно читала, даже прищурилась и приоткрыла губы: ничего хорошею, видно, не прочла, обиделась и ушла от окна. И тогда я увидала Тедди: он спал крепким белым калачиком на самом припеке у крыльца, «Тедди!» — тихонько окликнула я. Он вскинул головку, поднял уши, и черное сразу перевесило. «Тедди!» — повторила я громче, — головка совсем легла на плечо. Затем Тедди упруго подпрыгнул и, прежде чем обдумал свой поступок, стоял на стене рядом со мной и молниеносно ткнул меня в губы мокрым носом. Его незримый хвостик вилял, карие глазенки говорили: «Очень, очень рад знакомству». Мой сахар он схрустел стремительно и опрятно облизал мордочку быстрым языком. Тут меня позвали завтракать, пришлось спрыгивать с вышки.
И вот опять утро, и опять я над чужой стеной. Слышно, как Тедди звонко облаивает кого-то в доме, а в саду, в беседке, сидит хмурая Оля, рассматривает свою ладонь и зевает ужасно, до слез, во весь рот, как зевают в одиночестве. Затем раскрывается дверь дома, из нее сначала вылетает белый маленький вихрь: в этом вихре нельзя разобрать ни головы, ни лап — он, брызгая песком, делает несколько упругих кругов по саду, а вышедший за ним господин останавливается, не решаясь попасть в орбиту. Я случайно взглядываю на Олю. Что с ней? Она стоит, прямая и розовая, и такая красивая, и так смотрит, что я сразу понимаю: это не швед. Довольно было одного фильма, на который я по недоразумению попала, чтобы понять – это тот, «поклонник», и сейчас они будут целоваться. Но тут белых вихрь внезапно замер, превратился в Тедди, качающегося от изнеможения, с косыми, шалыми глазами и брошенным на сторону языком.