того, чтобы «понимать умных мужей», «быть бесценными подругами для образованных мужчин»[350], воспитывать детей. Бесстыдство женщины-писательницы в том, что она, воспаляя свое воображение, выносит свой «опыт» на публику, на «позор», отрывается от своего места, от своей привязанности к семье и мужчине. Намек на родственность слов — «публикация», «публичность», «публичная женщина» — все время имплицитно присутствует в тексте Веревкина, начиная с выразительного многоточия во фразе «я называю ее…».
История Вареты, к которой, наконец, возвращается повествователь, призвана, собственно, быть иллюстрацией уже изложенных ранее тезисов. В начале рассказа это упрощенная вариация на тему Татьяны Лариной: провинциальная барышня (но, в отличие от Татьяны, красавица) с поэтическим воображением, влюбляющаяся во всех книжных героев и в тех из окрестных мужчин, которые хоть сколько-то соответствуют романическим моделям. Однако ее невинность весьма «подпорчена» развращающим воображение чтением и сочинительством, и она прекрасно маскирует за поэтическими страданиями кокетство и женское хищничество. Варета «заманивает» в свои сети богатого жениха Вельсовского, в то время как бедный (в прямом и переносном смысле) поэтический философ Евгений, отставленный за ненадобностью, умирает от воспаления в голове. После своей безвременной смерти отставленный Евгений получает в воображении Вареты статус мистического суженого, и она орошает его портрет слезами. «Таковы писательницы! — комментирует повествователь, — для них сильное ощущение необходимее чашки кофе и модной прически. Они не могут жить без страданий. Страдания, — заметьте, мнимые, — их насущный хлеб, пропитание души, источник вдохновения»[351]. Выйдя замуж, Варета получает, по мнению автора, абсолютно все для счастливой жизни, но, не удовлетворяясь семейными радостями, она придумывает себе новые мнимые страдания, воображает себя жертвой родительской и мужниной власти, начинает писать об этом роман — «сборник отрицаний»[352], ездит верхом в мужском костюме, устраивает любящему и ревнующему ее к писательству мужу сцены и истерики и кроме того стремится опозорить его в глазах общества, «выставляя» свое имя «на обертке» романа о несчастном супружестве и деспотизме мужчин. На самом деле, как хочет подчеркнуть автор, не жоржсандствующая Варета, а несчастный муж приносит себя в жертву, особенно после рождения сына, для которого Вельсовский становится нянькой, воспитателем (разве что не кормилицей), потому что мать ненавидит ребенка как досадную обузу и помеху своему писательству. Она не только не занимается сыном и испытывает к нему отвращение, но фактически становится детоубийцей, так как однажды неосторожно уронила Петрушу, отчего он в конце концов и умер. «Разлакомленная похвалами и легкими успехами»[353] в сочинительстве, Варета полностью погружается в «страсть литераторствовать <…> Изгнав из нее все прочие чувства кроме желания нравиться, страсть эта заразила ее жаждою славы и запахом типографских чернил»[354]. Она ораторствует, интригует, заводит шашни с казаком, кокетничая с ним «при блеске бальных свеч или в сумерках библиотеки»[355][356]. Тщеславие и жажда публичности, выставления себя «на позор» приводят ее в театр, она обуреваема желанием увидеть успех своей пьесы, поставленной на сцене, настолько, что даже известие о том, что сын умирает, не способно увести ее из театральной ложи, где она томится в ожидании вызова на сцену автора. Одним словом, неуемная жажда сочинительства или точнее — публикаций, публичного успеха, критических похвал, любви читателей-поклонников («интимов» и «интимок», как именует их автор) — все это приводит к духовному и физическому перерождению Вареты — она забывает долг жены и матери, дурнеет, теряет свою красоту, становится детоубийцей и фактически виновата также и в кошмарной смерти мужа (убегая от жены, от ее произведений и пьес, которые всюду его «преследуют», он идет на ярмарку и гибнет внутри внезапно загоревшегося балагана).
Таким образом, история Вареты доказывает, что женское творчество — занятие неестественное, превращающее женщину в чудовище, монстра, занятие бесстыдное и опасное для окружающих: страдания и трагедии женщин, описываемые в женских произведениях, — это трагедии мнимые и воображаемые, реальными жертвами и страстотерпцами являются дети и мужья. Женское писательство для автора — дьявольская порча («мигрени женской души», «припадки рифмобесия»), дурная французская болезнь, род сифилиса, поражающего развращенную писательским тщеславием женскую душу и тело (недаром, говоря о превращении Вареты из красавицу в дурнушку, автор выделяет ее нос, ставший безобразным и красным).
Текст молодого автора интересен потому, что он так ясно репрезентирует обычный средний уровень представлений того времени о женщине-писательнице. Веревкин как автор — воплощенная «срединность»: и в смысле нейтральности, так как он не является сторонником какой-нибудь литературной партии, и в смысле качества текста — не совсем бездарного, но и не выдающегося. Аккумулирующее в себе расхожие литературные парадигмы произведение напечатано к тому же в журнале, ориентированном именно на «среднего», «рядового» читателя. Можно сказать, что этот текст представляет собой то обычно анонимное «общественное мнение», на фоне которого реально существовали женщины-писательницы 1830–1840‐х годов. В поддержку данного утверждения приведем еще цитату из подписанной инициалом Д. повести «Приключения петербургского жителя в провинции» (1839), где провинциальная тетушка ведет такой диалог с повествователем-военным:
— Я советую Наташеньке писать повести. Ведь нынче в Петербурге все дамы пишут повести, не правда ли?
— Совершенная правда.
— То-то и есть! Это теперь в моде. Ей и самой хочется приняться за перо; только она не знает, с чего начать…
— С своего мужа.
— Ах, да! Это правда, хороший сюжет для повести: у нее муж такой чудак!.. Совсем ее не понимает![357]
Это суждение подтверждается и тем, что опубликованные в изданиях другого ранга и направления тексты, в том числе и принадлежащие перу профессиональных и более «статусных» (по крайней мере, в представлении потомков) литераторов, в оценке феномена женского писательства исходят практически из таких же или очень похожих критериев.
Например, рецензии молодого Белинского, опубликованные двумя годами раньше в журнале «Телескоп» (в 1835 году, когда Белинский был еще начинающим 24-летним литератором, кстати, ровесником Веревкина), содержат очень сходные мысли, высказанные с не меньшей, чем у Рахманного, резкостью и витиеватостью. Так, в отклике на перевод с французского романа г-жи Монборн «Жертва»[358] он развивает мысль о вечном природном назначении мужчины и женщины. Если первый имеет «безграничное поприще деятельности», «углубляется в природу, допытывается ее тайн и сообщает их людям в живом знании, или властвует ими для их же блага, мечом, волею, делом и словом»[359], то женщина — «ангел-хранитель мужчины на всех ступенях его жизни»[360].
Утешительница в бедствиях и горестях жизни, радость и гордость мужчины, она — гибкая лоза, зеленый плющ, обвивающий гордый дуб, благоуханная роза, растущая под кровом его могучих ветвей и