Мадам де Сансе вошла в сопровождении Ортанс и двух тетушек. Конечно, они надели свои лучшие платья, но даже они показались забавными этому подростку, который прыснул от смеха в свой платок.
Анжелика не могла оторвать от него глаз, мучаясь от желания расцарапать ногтями его лицо. Разве сам он не был смешон со всеми своими кружевами, лентами, свисающими с плеч, и рукавами с разрезами от подмышек до самых запястий, через которые виднелось нижнее белье?
Его менее высокомерный отец поклонился дамам, подметая плитки красивым кудрявым пером своей шляпы.
— Дорогая кузина, простите меня за скромный наряд. Мне хотелось немедленно предстать перед вами, чтобы просить приюта на эту ночь. Со мной мой сын, шевалье Филипп. Он вырос с тех пор, как вы видели его в последний раз, но стал за это время совершенно невыносимым. Я собираюсь купить ему должность полковника, — армейский дух и дух сражений должны пойти ему впрок. Нынешние придворные пажи не представляют себе, что такое дисциплина.
Внезапно маркиз отступил на несколько шагов, всплеснул руками в радостном удивлении, и — в первый и, наверное, в последний раз — дети увидели, как кто-то смотрит на их мать с восхищением.
Именно так маркиз смотрел на баронессу де Сансе.
— Дорогая кузина, я так рад видеть у вас столь неповторимый редкий цвет глаз, цвет морской волны. Ну конечно! Люзиньян, где фея Мелюзина, прародительница королей, правивших Кипром[42] и Иерусалимом[43], став женой Раймона де Фореза из Пуату, первого сеньора Люзиньяна, воздвигла один из красивейших своих замков, совсем недалеко отсюда. Я припоминаю, что в вашем семействе Меерье хвастались родством со славнейшей и древнейшей династией, берущей свое начало от нашей знаменитой феи…
Повернувшись, он взглянул на Анжелику:
— И как я вижу, вы подарили этот неповторимый цвет одной из ваших дочерей?
— Только более яркий, освещенный сиянием ее юности, — ответила баронесса, которая была умной женщиной и не забыла светского воспитания, научившего ее не разевать рот от удивления перед любым, даже самым нелепым заявлением.
Но все-таки немного краски появилось на ее бледном лице.
— Дорогая кузина, вы слишком скромны.
— Дорогой кузен, вы как всегда слишком любезны.
— Отец… отец… — вмешался юный Филипп, заикаясь от изумления, вызванного только что услышанными словами. — Вы… вы хотите сказать, что эти… господа берут свой род от… от феи?
— Ну да! И ты должен быть польщен знакомством с ними. Давным-давно Мелюзина стала женой Раймондена де Фореза и основала не только династию Люзиньян, но и Люксембургскую и Богемскую династии…
Филипп вытаращил свои голубые глаза.
— Но это… это смешно…
— Не надо так пыжиться, мальчик мой. Родись ты в этой провинции, был бы верно не таким глупцом. Твоя мать совершила ошибку, вскормив тебя парижским молоком. В Париже способны вырастить лишь безмозглых бунтовщиков, как та чернь, что поднялась на баррикады, чтобы защитить…
— Баррикады! — воскликнули все хором.
— Ну да! Я объясню вам, как это делается. Вы собираете вместе все пустые бочки, что смогли найти, насыпаете в них землю и навоз, связываете их цепями и ставите поперек улицы. Вот баррикады и готовы… Теперь все дороги в столицу перекрыты… а парижане сами себе хозяева и слуги.
В зале повисло молчание. Никто точно не знал, хороша ли эта новость или плоха. Всегда радушная и внимательная к гостям, тетушка Пюльшери предложила:
— Не хотели бы вы чего-нибудь? Пикета[44] или простокваши? Вы ведь приехали издалека.
— Благодарю. Мы охотно отведали бы капельку вина, разбавленного холодной водой.
— Вина у нас больше нет, — ответил барон Арман, — но я собирался послать слугу попросить немного у кюре.
Тем временем маркиз уселся и, поигрывая своей тростью из эбенового дерева, украшенной розовым атласным бантом, рассказал, что прибыл он прямо из Сен-Жермена, сообщил, что дороги похожи на выгребные ямы, и вновь принялся извиняться за свой скромный вид.
«Как же тогда выглядит их парадный наряд?» — подумала Анжелика.
Дедушка, недовольный бесконечной болтовней об одежде, коснулся тростью отворотов сапог гостя.
— Если верить кружевам на ваших сапогах и вашему воротнику, эдикт 1633 года, которым мессир кардинал Ришельё запретил всяческие финтифлюшки, уже совершенно забыт.
— Боюсь, что он забыт не до конца! — вздохнул маркиз. — Королева-мать живет в строгости и нищете. Мы вынуждены буквально доводить себя до разорения, пытаясь придать немного блеска этому аскетичному двору. Кардинал Мазарини любит роскошь, но он носит мантию. На каждом пальце у него по алмазу, но из-за нескольких лент на камзолах у принцев он готов метать громы и молнии, как и его предшественник. Эти кружева на отворотах…
Он скрестил ноги перед собой и стал рассматривать их с тем же вниманием, с которым барон Арман изучал своих мулов.
— Я думаю, эта мода на кружева скоро закончится, — заявил он. — Некоторые молодые щеголи носят сапоги с такими широкими отворотами, что они похожи на абажуры, и чтобы не помять кружева, им приходится ходить, расставив ноги, как больным срамной болезнью… Когда мода становится неудобной, она исчезает сама по себе… А что вы думаете об этом, моя дорогая кузина? — спросил он, обращаясь к Ортанс.
Такого смелого и прямого ответа никто не ожидал от этой худой стрекозы.
— Дорогой кузен, мне кажется, что с модой не спорят, она всегда права. И я не могу не заметить, что никогда в жизни не видела таких сапог, как у вас. Вы, несомненно, самый модный из моих родных.
— Я рад, мадемуазель, что жизнь в столь отдаленной провинции не помешала вам стать остроумной и галантной, и пусть вы меня считаете современным, знайте, что девушки в мое время не решались первыми делать комплименты мужчине. Но нынешняя молодежь совсем другая… и это отнюдь не кажется возмутительным. Скажите, как вас зовут?
— Ортанс.
— Ортанс, вы обязательно должны поехать в Париж и посетить салоны, где собираются ученые женщины и жеманницы. Филипп, сын мой, можешь мне не верить, но, вполне возможно, ты столкнешься с серьезной конкуренцией во время пребывания в наших славных землях Пуату.
— Клянусь шпагой Беарнца[45]! — воскликнул старый барон. — Я неплохо понимаю латынь, немного знаю английский, могу не без труда говорить на немецком и хорошо изучил родной французский, но должен признать, маркиз, что абсолютно ничего не могу понять из того, о чем вы болтаете с моими дамами.