принимаете?", как будто вера наблюдателя определяла, человек он или божество.
Дорожки кладбища были заросшими, заросшими стройными хвойными деревьями, ветви которых были тяжелыми от дождя. Я толкал велосипед, слегка склонив голову, а когда поднял голову, то понял, что снова оказался у входа. Я проделал полный круг. Я еще раз сверился с картой кладбища - все шаги были точными - и продолжил путь в прежнем направлении, надеясь найти могилу с противоположной стороны. В мгновение ока я заблудился. Дорожки не были обозначены, и спросить было не у кого - единственного человека, которого я видела, женщины, толкавшей детскую коляску под зонтиком, нигде не было видно. Я продолжал идти, все больше и больше убеждаясь, что мне придется отказаться от поисков. Но тут я вышел на поляну, где стоял большой каменный памятник, окруженный забором. Должно быть, это он и есть. Однако, подойдя к могиле, я понял, что ошибся. Это был не Нильс Бор. Это была могила Сёрена Кьеркегора.
Дождь к тому времени прекратился, и, когда я стоял перед надгробием, легкий ветерок шевелил траву. Я достал телефон и послушно сфотографировался, как бы оправдывая свое одинокое стояние перед могилой умершего лютеранского философа. Трудно было не заметить иронии в этой ситуации. Словно мои мысли, которые по мере того, как я шел, переходили от физики к религии, по какой-то таинственной соматической логике направили меня сюда. Кьеркегор был одним из немногих философов, которых мы должны были читать в библейской школе, и он, по крайней мере частично, был ответственен за то, что пробудил мои самые ранние сомнения. Все началось с его книги "Страх и трепет", трактата о библейской истории, в которой Бог приказывает Аврааму убить своего сына Исаака, но в последний момент отменяет это повеление. Распространенная христианская интерпретация этой истории заключается в том, что Бог испытывал Авраама, чтобы узнать, повинуется ли он, но, как отметил Кьеркегор, Авраам не знал, что это было испытание, и должен был принять повеление за чистую монету. То, о чем просил его Бог, противоречило всем известным этическим системам, включая неписаные кодексы естественного права. Его дилемма была совершенно парадоксальной: повинуясь Богу, он должен был совершить морально предосудительный поступок.
Стоя там и глядя на надгробие, я понял, что это еще одно эхо, еще одно странное совпадение. Кьеркегор тоже был одержим идеей парадокса и его связи с истиной. Но я быстро отошел от этой очарованной линии мышления. Бор, как и большинство датских студентов, читал Кьеркегора в школе. Несомненно, память об этих философских концепциях нашла свое отражение в его интерпретации физики, даже если он никогда не признавал этого и не осознавал своего влияния. Идеи не берутся из ниоткуда, они генетические, географические. Как и Бор, Кьеркегор настаивал на ценности субъективной истины, а не объективных систем мышления. Книга "Страх и трепет", по сути, была написана для борьбы с популярной в то время гегелевской философией, которая пыталась стать своего рода теорией всего - чисто объективным взглядом на историю, рациональным и безличным. Кьеркегор, напротив, настаивал на том, что постичь истину можно только через "страстную внутренность", признавая ограниченность человеческого восприятия. Иррациональность поступка Авраама - его готовность принести в жертву своего сына - как раз и делала его совершенным актом веры. Бог сообщил ему личную истину, и он поверил, что она верна для него, даже если не является универсальной.
Будучи студентом-теологом, я находил эту логику отвратительной. Если частные мандаты от Бога могут преобладать над рациональным, этическим консенсусом, то они могут санкционировать любые варварские действия. И как верующие могли быть уверены, что они прислушиваются к воле Бога, а не к другим, более сомнительным голосам? Теперь я понял, что эти возражения, о которых я не думал уже много лет, отражали более глубокую тревогу, которую я испытывал по поводу роли субъекта в науке. Субъективность была ненадежной. Наш разум был загадочен для нас, подвержен заблуждениям и мелким корыстным интересам. Если мы действительно живем в иррациональной и парадоксальной вселенной, если мы действительно можем говорить о реальности, только говоря о себе, то как мы можем быть уверены, что наши наблюдения не корыстны, что мы не просто рассказываем себе истории, которые льстят нашему эго?
Вопрос о субъективности очень занимал меня тем летом. Несколькими месяцами ранее один журнал заказал мне рецензию на несколько новых книг о сознании. Все авторы были мужчинами, и я был удивлен тем, как часто они признавали глубоко личные мотивы, которые привели их к предпочтительным теориям сознания. Двое из них, по странной параллели, перечислили среди этих мотивов желание уйти от своих жен. Первая книга - "Из моей головы" Тима Паркса, романиста, ставшего сторонником теории распределенного сознания - позиции меньшинства, согласно которой сознание существует не только в мозге, но и в объекте восприятия. Паркс утверждал, что впервые заинтересовался этой теорией примерно в то время, когда ушел от жены к более молодой женщине - решение, которое его друзья отнесли к кризису среднего возраста. Он считал, что проблема была в его браке - что-то в объективном мире - в то время как все остальные настаивали на том, что проблема была в его голове. "Мне кажется, что эти различные жизненные события, - писал он, - могли предрасположить меня к тому, чтобы заинтересоваться теорией сознания и восприятия, которая склонна отдавать должное органам чувств, или, скорее, опыту".
Кристоф Кох, один из ведущих нейробиологов мира, посвятил целую главу своих мемуаров вопросу о свободе воли, которой, по его мнению, не существует. Позже, в заключительной главе, он признал, что занялся этим вопросом вскоре после расставания с женой - женщиной, которая, как он отметил, пожертвовала своей карьерой ради воспитания их детей, что позволило ему вести очаровательную жизнь, полную путешествий и профессиональных успехов. Вскоре после того, как дети уехали в колледж, их брак стал напряженным. Им овладели странные эмоции, которыми он "не мог овладеть", и он оказался в плену "власти бессознательного". (В книге нет прямого упоминания о любовной связи, хотя прочесть между строк несложно). Его поиски понимания свободы воли, пишет он, были попыткой "примириться со своими поступками". "Из прочитанного я вынес то, что я менее свободен, чем мне кажется. Мириады событий и предрасположенностей влияют на меня".
Прочтение этих книг в течение одной недели практически уничтожило мою веру в объективность науки - хотя, полагаю, мое разочарование было наивным. Состояние человека, пишет Кьеркегор, определяется "интенсивной субъективностью". Мы - иррациональные существа, которые не