господин барон, – мой сын служил под вашим начальством. Вольноопределяющийся Эдмунд Альбахари. Я знаю вас, господин барон, по Турфу.
– Эдмунд Альбахари, – повторял я, тщетно напрягая память. – Вольноопределяющийся. Да, конечно, это было, по-видимому, довольно давно. Как поживает молодой человек?
– Как он поживает? Да кто мог бы на это ответить? Может быть, и хорошо. К сожалению, он уже целый год со мною не живет.
– Уехал? За границу?
– Уехал, да. За границу. Гораздо дальше, чем за границу, многоуважаемый. Если день и ночь к нему ехать десять лет подряд, и тогда не доедешь… Покойного батюшку вашего я тоже знал, лет тридцать прошло с тех пор, как я знавал его. Чему обязан честью, господин барон?
Я был в некотором затруднении, так как не собирался называть ему свое имя. Тем не менее я решил взять на себя порученную мне роль. Изложил ему свою просьбу.
Господин Альбахари, бровью не поведя, выслушал меня с учтивым вниманием и даже кивнул мне поощрительно раза два головою, пока я говорил. Затем он сказал:
– Вас неправильно осведомили, господин барон. Я антиквар, в настоящее время, в сущности, только коллекционер, денежными операциями я никогда не занимался. Случается, правда, что я устраиваю кредит хорошим знакомым, которые обращаются ко мне, но только чтобы им услужить, и охотно предоставлю себя, разумеется, к вашим услугам. Разрешите узнать, какую сумму вам угодно было бы получить.
– Мне нужны две тысячи крон, – сказал я и увидел, как беспокойно заерзал на стуле доктор Горский.
Старичок с недоумением посмотрел мне в лицо. Потом рассмеялся.
– Вы изволите шутить, господин барон. Я понимаю. Вам срочно требуются две тысячи крон, а через две минуты вы предложите мне полмиллиона за моего Гейнсборо.
Я не знал, что ему ответить. Доктор Горский кусал губы и обдавал меня злобными взглядами. Феликс попытался спасти положение.
– Вы совершенно правы, господин Альбахари, это была шутка, – сказал он. – Мы знали, что вы неохотно и не всякому показываете свои художественные сокровища, и выбрали поэтому не совсем удачный способ с вами познакомиться… Это и есть ваш Гейнсборо?
Он показал на висевшую против нас картину. Я ее до этого мгновения не замечал.
– Нет, это Ромни, – сказал снисходительно господин Альбахари. – Джордж Ромни, родившийся в Дальтоне, в Ланкашире. Портрет мисс Эвелины Локвуд. Оригинал принадлежал мне. Всего только несколько дней тому назад я продал его в Англию.
– Стало быть, копия?
– Да, превосходная работа. Не совсем закончена, некоторые части, как вы видите, набросаны только эскизно. Гениальный молодой художник, рекомендованный мне профессором академии. К сожалению, чересчур гениальный. Юноша покончил с собою.
– Покончил с собою? Здесь, у вас?
– Нет. У себя дома.
– Но работал он здесь, в этой квартире? – спросил доктор Горский. – В какой комнате? Можно это узнать?
– В моей библиотеке, – сказал, удивившись, антиквар. – Она светлее других. Окнами на юг.
– Еще один только вопрос, господин Альбахари. Сколько времени находится ваш сын в больнице для нервных больных?
– Одиннадцать месяцев, – ответил, запинаясь, старик, вытаращив в ужасе глаза на доктора. – Отчего вы это спрашиваете?
– Я знаю, отчего спрашиваю это, господин Альбахари. Вы это сейчас узнаете. Могу я вас просить проводить нас в свою библиотеку?
Габриель Альбахари молча повел нас в библиотеку. На пороге комнаты доктор Горский остановился.
– Чудовище! – сказал он и показал на гигантский фолиант, лежавший в фонаре на резном готическом пульте. Книги подобного формата я никогда еще в жизни не видел. – Чудовище! Эта книга виновна в несчастье, постигшем вашего сына. Эта книга подтолкнула Ойгена Бишофа к самоубийству. Эта книга…
– Что вы, бог с вами! – воскликнул антиквар. – Правда, он читал эту книгу, когда был у меня в последний раз. Он пришел, чтобы просмотреть альбомы старых костюмов, но, когда я уходил, он стоял перед этим пультом. «Не стесняйся, Ойген, я иду завтракать», – сказал я, мы с ним были старые друзья, я знал его двадцать пять лет. «Если тебе что-нибудь понадобится, позвони слуге». – «Ладно», – сказал он, и с той минуты я не видел его живым, потому что, вернувшись, уже не застал его. А господин, навестивший меня три дня тому назад, сразу же попросил показать ему эту книгу, сделал из нее выписки и сказал, что вернется.
– Он не вернулся. Не мог вернуться. Он умер в тот же вечер… Откуда у вас эта книга?
– Мой сын привез ее из Амстердама. Ради Создателя, что все это значит? Что написано в этой книге?
– Это мы теперь установим, – сказал доктор Горский и приподнял тяжелую, с медною отделкою, крышку переплета. Феликс стоял за ним и смотрел поверх его плеча.
– Географические карты! – воскликнул в изумлении доктор Горский. – «Theatrum orbis terrarum»[8]. Старый географический атлас.
– Гравированные на меди и от руки раскрашенные карты, – определил Феликс – «Domino Florentino. Ducato di Ferrara. Romagna olim Flaminia». Ничего, кроме карт. Мы ошиблись, доктор.
– Перелистывайте дальше, Феликс. «Patrimonio di San Pietro et Sabina. Regno di Napoli. Legionis regnum et Astu riarum principatus». Теперь идут испанские провинции… Стойте! Вы видите? На оборотной стороне что-то написано.
– Вы правы. По-итальянски.
– По-староитальянски. Совершенно верно. «Nel nome di Domineddio vivo, gusto е sempiterno ed al di Sui honore! Relazione dei Pompeo dei Веnе, organista e cittadino della citta di Firenze…» Феликс, это оно и есть!.. Господин Альбахари, можете вы отдать мне эту книгу?
– Возьмите ее, уберите отсюда, я не могу больше видеть ее.
– Да, но как мне взять ее? – сказал доктор Горский. – Как унести отсюда? Мне ее даже трудно поднять.
– Я пришлю сюда из лаборатории двух мускулистых молодцев, – решил Феликс. – В три часа дня она будет у меня.
Глава 20
«…Во имя живого, вечного и справедливого Бога и во славу Его: сообщение органиста и гражданина города Флоренции Помпео деи Бене о событиях, происшедших у него на глазах в ночь накануне дня Симона и Иуды, лета от рождества Христова МDХХХII. Писано его собственной рукою.
Так как завтра мне исполнится пятьдесят лет, а дела в этом городе приняли такой оборот, при котором человек может легче расстаться с жизнью, чем он полагает, то я хочу ныне, после многих лет молчания, правдиво рассказать и записать для памяти, что произошло в ту ночь с Джовансимоне Киджи по прозвищу Каттиванца, прославленным зодчим и живописцем, которого люди называют теперь Мастером Страшного суда. Да отпустит ему Господь грехи его, как я молю его отпустить их мне и всякой твари.
В шестнадцатилетнем возрасте я избрал живопись ремеслом своим и собирался ею кормиться. И отец мой, который был ткачом шелковых материй в городе Пизе, отдал меня в мастерскую к Томмазо Гамбарелли, и я работал с ним вместе над многими большими и прекрасными произведениями.
Но двадцать четвертого мая, накануне праздника св. Троицы, в тот самый день, когда враги