введен в заблуждение весьма, впрочем, необычайным сходством.
– Вероятно, – сказал я и почувствовал, как во мне поднимается гнев.
Он все еще был уверен, что я стоял под окнами виллы, чтобы перехватить взгляд Дины, я читал это в его глазах. Я больше не мог владеть собою, на меня нашло дикое желание оскорбить его, поразить его чувство гордости, сделать ему больно. Я достал портрет, нашел его сразу – портрет, которого не показывал еще ни одному человеку на свете, держал его в руке несколько секунд, держал его так, что Феликс должен был его узнать, я видел, как он побледнел, как задрожала его рука, державшая стакан с водою, – и затем я небрежным жестом бросил портрет Дины в огонь.
Судорога пробежала у меня по телу, я почувствовал укол в области сердца, невольно вспомнилась мне одна ночь, зимняя ночь, и в следующий миг мне захотелось голыми руками выхватить портрет из огня, но я превозмог себя, дал обратиться в пепел портрету и не тронулся с места. В глазах у меня стало темно, я видел пламя в камине, руку в белой повязке и больше ничего.
– Вот мне и дан ответ, ради которого я пришел сюда, – услышал я голос Феликса. – Говоря по правде, ваши планы не были мне ясны, и ночь у меня ушла на составление письменного отчета о деле, касающемся вас и меня, на всякий случай. Теперь, конечно… Я вас понял, барон. Вы приняли определенное решение, и оно бесповоротно. Иначе вы не расстались бы с этим портретом.
Он вынул из бокового кармана большой белый конверт и держал его так, что я мог прочесть надпись.
– Вот письмо, – сказал он. – Оно стало излишним. Разрешите воспользоваться случаем, представляющимся мне.
И он бросил в камин письмо, адресованное командиру моего полка.
И теперь, в этот миг, я понял, что час настал и судьба моя решена. И лишь только эта уверенность овладела мною, образ клонившегося к закату дня показался мне вдруг странно изменившимся: мне почудилось, будто уже с самого утра только эта мысль и руководила мною, что я должен умереть, потому что злоупотребил своим словом. И все, что я делал в течение дня, раскрыло мне теперь свой тайный смысл: словно не из прихоти только, а из желания умереть уничтожил я свои бумаги – ничего не должно было остаться в этом мире на долю пошлого любопытства. Долгожданное письмо из Норвегии, письмо Иоланты, я оставил нераспечатанным; что бы в нем ни содержалось, читать его уже не имело смысла. И там стоял стакан, и ждал меня, и сулил сон – сон без пробуждения.
– Позвонили, – сказал Феликс, – это Сольгруб. Теперь пусть рассказывает нам свои сказки. В наших решениях это не изменит ничего.
Я услышал шаги… Сольгруб… Инженер… Я боялся мгновения, когда он появится в комнате; то, что он мог сообщить, должно было теперь прозвучать нелепо, дико, смешно – я видел насмешливую улыбку на губах Феликса.
– Сольгруб! Входи, Сольгруб! – крикнул он. – С какими ты вестями? Рассказывай!
Это был не инженер. Доктор Горский стоял в дверях.
– Это вы, доктор? Вы ищете Сольгруба? – спросил Феликс.
– Нет. Я вас ищу, – медленно сказал доктор Горский. – Я был у вас, меня направили сюда.
– Кто вас направил сюда?
– Дина. Я это скрыл от нее, я ей ничего не сказал. Сольгруб…
– Что Сольгруб?
Доктор Горский сделал шаг вперед, остановился и вперил в меня глаза.
– Сольгруб… в семь часов, я еще принимал больных, вдруг зазвонил телефон. «Кто у телефона?» – «Доктор! Ради бога, доктор!» – «Кто говорит?» – кричу я, еще не узнав голоса. «Доктор, скорее, ради бога, скажите Феликсу…» – «Сольгруб, – кричу я, – это вы? Что случилось?» «Назад! – вопит он голосом уже нечеловеческим. – Назад!» И потом уже я ничего не слышал, только грохот, как от падения стула. Я еще раз позвал его, никакого ответа. Я сбегаю вниз, сажусь в фиакр… Взлетаю по лестнице, звоню – никто не отворяет. Лечу опять вниз как сумасшедший, достаю слесаря… Взламываем дверь… Сольгруб лежит, растянувшись на полу, бездыханный, с телефонной трубкой в руке.
– Самоубийство? – спросил Феликс, остолбенев.
– Нет. Разрыв сердца… Это был эксперимент, – сказал доктор Горский. – Нет сомнения, что он пал жертвою своего эксперимента.
– Что же хотел он мне передать – в последний миг?
– Убийцу хотел он вам назвать, своего убийцу, убийцу Ойгена Бишофа.
– Своего убийцу? Ведь вы сказали – разрыв сердца.
– Убийца пользуется разнообразными средствами, в том числе и этим. Я знаю, где его нужно искать. Мы должны его обезвредить. Сольгруб погиб, теперь очередь за нами. Слышите, Феликс? А вы, барон…
– Я прошу на меня не рассчитывать, – сказал я. – На завтра я уже распорядился своим временем.
Феликс повернулся ко мне. Наши взгляды встретились.
– Нет, – сказал он. – Теперь нет.
Он схватил стакан, стоявший на письменном столе.
– Вы позволите? – спросил он и вылил его содержимое на пол.
Глава 19
На другой день после погребения Сольгруба мы встретились в садовом ресторане неподалеку от городского парка и вдали от центральных улиц. Это было ясное, немного морозное утро. Разносчики подходили к нашему столу и предлагали груши, виноград, ветки терновника и можжуху. Подошел и босняк с ножами и тросточками. Среди столов скакала прирученная галка повара в поисках хлебных крошек. Мы были единственными гостями, Феликс велел принести газеты, но не смотрел в их сторону, и так мы сидели вдвоем, поглядывая на парк и обмениваясь односложными замечаниями насчет погоды, дорожных планов и неаккуратности доктора Горского.
Наконец около 9 часов он появился. Стал извиняться: инспекторские обязанности, ночной обход палат, всемь часов – операция. Он прямо из госпиталя. Стоя выпил он чашку горячего кофе.
– Это мой завтрак, – сказал он. – Кофе, а затем сигара. Для нервов – яд. Могу вам только посоветовать: не берите с меня пример.
Затем мы отправились в путь.
– Брюква, капуста, копченая селедка, плохие папиросы, – говорил доктор Горский, когда мы поднимались по лестнице к антиквару, – воздух, самый подходящий для нашего предприятия. Мы люди маленькие, барон. Весьма возможно, что вам деньги надобны; немного, тысчонки две, три, поручителей вы привели с собой. Прямо вломиться в двери нам нельзя, настроен он, наверное, подозрительно, лучше всего отдадимся на волю случая… Еще один этаж. Надо надеяться, он дома, иначе придется ждать его.
Господин Габриель Альбахари оказался дома. Рыжий слуга ввел нас в гостиную, переполненную предметами искусства всех времен и стилей. Сейчас же после этого в комнату вошел господин Альбахари, маленький, изящный человечек, одетый с преувеличенной, почти щегольской элегантностью; нафабренные усы, монокль, на расстоянии десяти шагов несло от него гелиотропом.
– Балканы, – шепнул мне доктор Горский.
Он пригласил нас жестом сесть и некоторое время испытующе присматривался к нам. Затем обратился ко мне:
– Кажется, я не ошибаюсь,