футляре. Из кухни раздался голос:
– Кто там? Боря, это ты?
– Нет, мам, это я, – откликнулся Костя.
– Уже вернулся?
Ярослава Афанасьевна выглянула в коридор – улыбающаяся, мгновенно раскрасневшаяся.
– Сынок! Я думала, ты вечером приедешь.
Костя сделал шаг вперед, протянул руки, чтобы обнять мать. Та глянула на Веру, прищурилась, а потом заулыбалась еще сильнее:
– И Вероничка у нас! Вы что, на лестнице встретились? Ты когда приехала, Вероничка? Как у мамы дела?
– Спасибо, Ярослава Афанасьевна, все хорошо.
– Идите мыть руки, сейчас будем обедать.
Ярослава Афанасьевна скрылась на кухне. Костя, начиная прозревать, медленно повернулся к Вере, но та уже шла стремительно по коридору к выходу. Хлопнула дверь, занавеска в гостиной опала, и осталось лишь равнодушное тиканье часов.
Глава 8
Девочку, родившуюся у Седых, давно было решено назвать Вероникой – имя очень нравилось отцу. Гордый собой, он приехал забирать ее из роддома, сфотографировался со свертком, перехваченным бантом, и на такси увез жену с новорожденной домой, в недавно достроенную квартиру, где собственноручно сделал ремонт. Леонид Ефимович Седых преподавал биологию в пединституте, лишними деньгами похвастать не мог, поэтому сам клал плитку, клеил обои и белил потолки. Квартира получилась не хуже, чем у других, хотя по площади и местоположению никак не могла конкурировать с тещиными хоромами на проспекте Ленина, в самом центре, возле «Буревестника».
Теща Леонида Ефимовича трудилась главным инженером на Скуратовском заводе, где делали оборудование для шахт, и рассчитывала для дочери на бизнесмена, которые в начале 90-х плодились в городе, как грибы после дождя, или, по крайней мере, на государственного чиновника. Но ее Таня выбрала преподавателя, такого же недотепу, по мнению матери, как и она сама, так что пришлось Елене Алексеевне постараться, чтобы купить им двушку в новом микрорайоне – куда-то надо было привезти ребенка, появившегося у молодых через год после свадьбы.
Если бы Елене Алексеевне рассказали тогда, что случится с этой квартирой и с Таниной семьей, она и пальцем бы ради зятя не пошевелила, и дочь постаралась бы отговорить от брака, но что поделаешь – задним умом все сильны. Пока маленькая Ника подрастала, бабушка сумела построить еще и дачу, куда отправляла внучку с дочерью каждое лето: собирать малину, поливать огурцы, проводить время на воздухе. С дачи Ника возвращалась поздоровевшая, румяная, загорелая; работа матери – учительницей в школе, – позволяла им оставаться за городом два с половиной месяца, с начала июня до середины августа.
Таня – Татьяна Викторовна, – как будто родилась учителем: еще маленькой она усаживала в кружок своих кукол и игрушечных медведей, читала им вслух и командовала: «Сядь ровно! Держи спину! Не болтай!» – повторяя те же слова, которые мать говорила ей за столом. Было у нее неприятное свойство залезать в душу под предлогом заботы: попросит подруга посидеть с детьми, а Таня, пользуясь возможностью, выведает у нее и куда та собирается, и как с мужем дела. Нет, ни в каких неблаговидных целях Татьяна Викторовна эти сведения не использовала, но в разговоре с матерью или с кем-нибудь из знакомых могла бросить вскользь: у Марины в семье не ладится, разводиться хотят. В школе она с первых лет стала брать классное руководство, была у директора на хорошем счету, но коллеги на праздничных посиделках старались держать язык за зубами и при ней не откровенничать.
Школа в новом микрорайоне была одна, прямо под их окнами, и они вместе выходили с утра, мама и дочка, в опрятных синих костюмах – жилетка и юбка, – даже причесанные почти одинаково. От матери Ника унаследовала пышные каштановые волосы и легкую смуглоту кожи, от бабушки – серые глаза, а от отца… мало что, и слава богу – как говорила Елена Алексеевна.
Перед самым кризисом Леонид Ефимович, чтобы прокормить семью, решил податься в предпринимательство – на своей кафедре, в лаборатории, он разводил в аквариуме рыбок, собирал сачком мальков и возил на птичий рынок в Москву. Татьяна Витальевна долгое время о его поездках ничего не знала, да и приносили они копейки. Потом однажды застала его с банками в полиэтиленовом пакете, допросила с пристрастием, и высмеяла вполне в духе своей матери: «Ты больше на электричку тратишь, чем получаешь со своих скалярий!»
Оскорбленный, Леонид Ефимович пошел ва-банк: взял кредит, чтобы закупить оргтехнику для перепродажи. Было у него несколько приятелей, еще раньше ушедших из университета и пробавлявшихся такими вот куплями-продажами, вроде бы что-то у них получалось. Может, и у него бы все удалось, но грянул дефолт, цены взлетели, а рубль упал. Оргтехника так и не была куплена, кредит требовалось гасить, но чем?
Разговоры с кредиторами быстро перешли в совсем неюридическую плоскость. Леониду Ефимовичу угрожали, потом «поставили на счетчик»; проценты по займу росли как снежный ком. До семьи новость о его позоре дошла, когда его силой затолкали в машину, увезли в ближайший лесок и избили, угрожая пистолетом. Деньги надо было вернуть в течение недели, иначе… ну ясно, что иначе. В синяках, с разбитой губой и двумя сломанными ребрами, он кое-как добрался до дома, где и признался жене, что квартиру придется продать – больше у них за душой ничего не было.
Если честно, Татьяна Викторовна предпочла бы, чтобы квартира осталась, а муж сгинул с глаз долой, но напрямую ведь такого не скажешь. Она бросилась к матери просить в долг, но и у той не было ни копейки – все сбережения сгорели. Оставалось радоваться, что шахтное оборудование пользуется спросом и заводу Елены Алексеевны ничто не грозит, но зарплата, в отличие от цен, расти не собиралась, и ей тоже приходилось выживать.
Квартиру продали, долг с процентами отдали, а на оставшиеся деньги – да, кое-что осталось, совсем немного, – собирались купить домик в городской черте, переждать тяжелые времена. Переселяться к теще Леонид Ефимович отказывался, да она не очень и звала – так, предложила из вежливости, «ради ребенка». Жить на даче тоже не вариант – там летний водопровод и нет отопления, зимой все засыпает снегом, СНТ стоит безлюдным до весны.
Домик уже искали, из квартиры надо было выехать в ближайшие дни, и тут Леонид Ефимович совершил последнюю катастрофическую ошибку. Взяв деньги, хранившиеся в ящике письменного стола, он надел оставшийся со свадьбы костюм-тройку, голубую рубашку в тонкую белую полоску и галстук, подаренный тещей на день рождения, надушился одеколоном, который подсунул кто-то из студентов в благодарность за зачет, и так, «при параде», отправился в единственное в городе казино.