«Никакого сейчас нет. Как и убийства. Разговор с Людмилой Сергеевной мне приснился!» Убеждал себя не верить в информацию, полученную во сне. Но не пытался вновь уснуть — шарил невидящим взглядом по комнате. И всё же обдумывал вероятность того, что четырнадцатого марта рядом с седьмой подстанцией (на пути от проспекта Гагарина к пятой городской больнице), произойдёт нападение на женщину (на Королеву?).
Спрашивал сам себя: «Белезов воспользуется чужим почерком, чтобы не засветиться в Зареченске? Или проявит себя настоящий „маньяк с молотком“? А может, появится очередной подражатель?» Я находил доводы в подтверждение каждой из этих версий. И в каждой заставил себя усомниться. Но не гадал о том, что буду делать четырнадцатого марта. Я никогда раньше не верил в «вещие» сны (как и в перемещение душ). Вот только правдивость этого сновидения обязательно проверю.
Не сомневался, что в эту субботу непременно прокачусь после занятий в институте по знакомому маршруту. Уже засветло усядусь в облюбованном ещё в ноябре месте около белого бетонного забора — устрою засаду. Снова надену будёновку, пристрою на ветвях кустов заряженный пятью патронами обрез. Буду ли чувствовать себя глупцом, если убийца снова не появится — это не имело значения (переживу). Потому что других вариантов отыскать «маньяка с молотком» у меня попросту не было.
* * *
Решение в субботу вечером поехать к пятой городской больнице утром уже не казалось таким очевидным и верным, каким оно мне виделось ночью. Впечатления от увиденного (услышанного и прочитанного) во сне поблекли, логика вступила в противостояние с эмоциями. Эмоциональная составляющая моего разума призывала использовать любой шанс, чтобы не признавать поражение в истории с «маньяком с молотком». Но рациональная часть моего «я» крутила воображаемым пальцем у воображаемого виска — настаивала на том, что только псих может путать сны с реальностью.
Психом я себя не считал.
Но не хотел и сдаваться.
Потому повременил с окончательным решением по планированию субботнего вечера. Решил, что «я подумаю об этом завтра». Ведь за неделю многое могло измениться (и в моей жизни, и в истории с маньяком).
* * *
Новую учебную неделю я большей частью посвятил подготовке журнальных статей. В общежитии появлялся поздно — сложил с себя обязанности повара в пользу Славы Аверина (другого варианта не было, потому что Паша Могильный теперь ужинал не с нами, а вместе с Олей Фролович). С понедельника и по четверг я дотемна засиживался после занятий на кафедре высшей математики — времени на приготовление пищи не оставалось. Я готовил. Но не ужины, а свои (теперь уже наши) доказательства гипотезы Пуанкаре к публикации — в компании профессора Перельмана и доцента Попеленского.
Самуил Яковлевич, будто секретарь-машинист, стенографировал мои объяснения, дополнял их собственными уточнениями. Он делал нашу работу сверхподробной и «разжёванной» до мелочей, словно намеревался опубликовать её в журнале «Юный техник». Где именно профессор хотел разместить статьи, он пока не признавался. Перечислял названия журналов неуверенно, будто сомневался пока, захотят ли нас вообще печатать. Отсюда я сделал вывод, что заведующий кафедрой высшей математики — значимая величина лишь в масштабах Зареченска и горного института (догадывался об этом и раньше).
Однако я не сомневался, что Перельман поможет моей научной карьере набрать нужное ускорение. От него и требовалось — лишь помелькать со своими регалиями (учёным званием и учёной степенью) перед редакциями журналов. И засветить там некоего молодого и талантливого Александра Усика (с которым иначе и разговаривать бы в учёной среде не стали). На долгое сотрудничество с профессором я не рассчитывал (как и быстро обзавестись собственным звучным именем). Но планировал с его помощью подобрать для будущих своих «открытий» «соавтора» поименитей. А пока изображал перед профессором наивного юного гения.
Стремился показать свою пользу и Виктор Феликсович Попеленский. Доцент задерживался в нашей компании без особого желания, будто отбывал повинность. Но исправно выполнял функции добытчика продуктов питания, официанта и бариста. Потому что тоже надеялся «урвать» свою долю известности и премий, которыми обещала разродиться затеянная нами серия журнальных статей, касавшихся доказательств гипотезы Пуанкаре. Ради будущих плюшек Феликс даже перешёл в общении со мной на уважительное «Александр Иванович», подражая профессору Перельману (называл меня по имени отчеству только на кафедре — не при других студентах).
Помощь Попеленского мне не требовалась. Но я не спешил от неё и отказываться. Воспринимал доцента приложением к профессору. С удовольствием поедал добытые Виктором Феликсовичем в столовой института пирожки и котлеты, пил мерзкий, но вызывавший ностальгические воспоминания кофе. А вот чай Феликс заваривал неплохой. И даже рассказывал анекдоты — в этом я убедился в четверг вечером, когда мы с профессором прервались на чаепитие (Перельман удивился преображению Попеленского не меньше меня). Так что я намеревался терпеть общество Феликса и дальше.
* * *
В пятницу я не рассчитывал, что задержусь на паре, которую вёл Попеленский: предвидел, что Виктор Феликсович вновь отправит меня на кафедру к профессору (так случалось во время лекций). Тем более что уже предупредил своих будущих соавторов: в выходные не уделю время работе над статьями, буду занят другими делами (не уточнил, что именно стану делать — пока не принял окончательное решение, поеду ли проверять информацию из сна). Профессора Перельмана мои слова расстроили (а Феликс — напротив, порадовался). Потому я и решил, что Самуил Яковлевич воспользуется возможностью «снять» меня с пары Попеленского для продолжения работы над текстом доказательств.
Вот только мои ожидания не оправдались (как я после узнал, профессор Перельман простудился). Феликс повелительным жестом прогнал с первой парты примостившуюся там студентку — освободил для меня место рядом с его столом. Жестом велел мне присесть. Отправил Пимочкину переписывать на доску задания самостоятельной работы (комсорг улыбнулась, проходя мимо меня, коснулась кончиками пальцев моего плеча). Я раскрыл тетрадь, расписывал решения задачек по мере того, как Света выводила мелом из условия (особенно не напрягая при этом мозг, словно переписывал заученную наизусть таблицу умножения). И прислушивался к словам доцента Попеленского.
Виктор Феликсович тем временем произнёс перед студентами высокомерную, но короткую речь — о предстоящем нашей группе летом экзамене (смысл его выступления состоял в том, что сдадут экзамен не все). Говорил он в своей обычной высокопарной манере, сыпал ироничными высказываниями и замечаниями. Парой фраз поглумился над Авериным и Могильным («бэздари!»). Пожелал парням успешной сдачи летних экзаменов в профессионально-техническое училище. Обо мне не обронил ни слова (исключил меня из категории «бэздарей»). Велел студентам приступать к работе. Порылся в своём портфеле, выудил из него пачку листов бумаги.