задержали.
Супруги вместе с ним уединились в маленькой комнате Кадзу. Ногути, ни к кому конкретно не обращаясь, произнес:
– Спасибо за ваш труд. Я, пожалуй, переоденусь.
Он привычно хлопнул в ладоши, чтобы позвать горничную, но Кадзу остановила его, достала из ящика приготовленное кимоно и сама переодела мужа. Принимая из рук жены мягкий пояс, Ногути сказал:
– Для тебя это тоже стало тяжким испытанием. Теперь тебе нужно успокоиться.
И тут он заплакал. Ямадзаки впервые видел его слезы.
Ямадзаки встал на колени, оперся руками на циновку, глубоко поклонился:
– Прошу простить меня за то, что мы не достигли цели.
Увидев слезы мужа, Кадзу, уже не сдерживаясь, зарыдала в голос.
Ямадзаки не понимал, почему его пригласили именно сюда. Вряд ли они нуждались в присутствии чужого человека, чтобы обнажить друг перед другом свои истинные чувства. Видимо, оба считали Ямадзаки самым близким даже среди близких людей. Как бы они ни вознаграждали его за труды, сколь бы большое доверие ни выказывали, теперь у них остался только этот глубоко личный способ выразить свою признательность. Или, быть может, они считали, что Ямадзаки сумеет спасти их от жуткого одиночества, с которым они столкнулись, безусловно полагаясь на него, надеясь на него, доверяя ему во всем.
Слова, которые Ногути, расслабившись после переодевания, сказал жене, отдавали европейской театральной сценой. Ногути был далек от сентиментальности, во всяком случае в официальной сфере жизни, но когда он выплескивал чувства в домашней обстановке, в нем пробуждалось нечто старомодное и глубоко героическое. Именно этим жила его душа, то были его подлинные устремления. И тогда на него нисходил дух древней китайской поэзии. У сидевшего рядом Ямадзаки, когда он услышал реплику Ногути, в памяти сами собой всплыли строки то ли из «Возвращения домой» Тао Юань-мина[39], то ли из «Сорока пяти» Бо Цзюй-и[40]: «Может статься, будущей весной сложу я у подножия Лушань[41] хижину под соломенной кровлей».
На деле Ногути выразился куда прозаичнее. Он жестким, приказным тоном сказал, глядя мимо Кадзу:
– Все, больше я политикой не занимаюсь. Дважды в жизни бросал это дело. У меня были идеи, они важнее победы. Ты приложила много сил. Действительно приложила много сил, но теперь мы станем жить в уголке, потихоньку, только на пенсию. Как дед с бабкой.
Кадзу, опустив голову, кротко ответила:
– Да.
Глядя на застывшую фигуру этой женщины, Ямадзаки испытывал странные чувства. В ее пылких излияниях всегда было нечто жуткое. Не знавшая покоя энергия металась туда-сюда, скорбь распрямлялась пружиной непредвиденного восторга, а радость была, в свою очередь, предвестником отчаяния. Сидящую на корточках Кадзу переполняла печаль, подрагивали от рыданий вышитые на банте пояса нежные колокольчики, но тело, которое должно было послушно соглашаться, словно бы горело напрасно подавляемым мрачным пылом.
Ямадзаки собрался уходить. Ногути вежливо поблагодарил его и сказал, что устал, поэтому попрощается с ним здесь. Кадзу, утирая слезы, вышла проводить.
Они свернули в коридор, впереди уже виднелась прихожая. Кадзу потянула Ямадзаки за рукав пиджака, остановила. В полумраке ее заплаканные глаза вдруг ярко заблестели. Следы небрежно, без заботы о внешности, вытертых слез, глубокие при слабом свете тени под глазами и носом, потеки пудры – все смешалось и выглядело причудливым гримом. Лицо Кадзу оставалось закаменевшим, но сверкавшие между приоткрытыми губами зубы и блеск глаз придавали ей сходство с хищником, преследующим добычу. С нажимом, очень тихо, она произнесла:
– Они сволочи, мы проиграли деньгам и лживой пропаганде премьера Саэки и Нагаямы Гэнки. Да еще этот подонок Тобита! Убила бы! Всех убила бы! Послушайте, нет ли какого-нибудь способа сейчас скинуть Тобиту? Какого-нибудь хорошего компромата? Нарушений, наверное, было полно. Как бы надрать ему задницу? Вы-то наверняка можете. И вы просто обязаны.
Глава шестнадцатая
Орхидея, апельсины, кровать
Ногути, как и все немногословные люди, придавал большое значение каждому слову. Это касалось не только его собственных обещаний; он не сомневался, что исполнят и отданный им приказ. Все, о чем он говорил, полагая важным, естественно, должно было стать таковым. Поэтому вечером, после поражения на выборах, сказав, что дальше они будут на пенсию вести скромную жизнь «деда с бабкой», Ногути решил, что Кадзу с ним полностью согласна.
Кадзу тогда ответила «да», но в круговерти дел после неудавшихся выборов, в том числе во время благодарственных визитов, заметила, какая невероятная тяжесть сокрыта в этом коротком слове. Она подтвердила готовность лечь в одну могилу, о чем всегда мечтала. Однако ее «да» означало именно согласие вместе пройти по заросшей мхом тропинке прямо к могиле.
Разные дела отвлекали ее от забот. Начались выборы в палату представителей парламента, и к Ногути, и к Кадзу обращались с просьбой выступать в поддержку кандидатов. Оба с радостью, щедро и открыто помогали людям, в выступлениях Ногути замелькал юмор, у Кадзу пропала стеснительность. Теперь агитация получалась лучше, чем когда они делали это ради победы Ногути. Во время предвыборной кампании такого не случалось, теперь же супруги за ужином часто хвалились друг перед другом реакцией слушателей.
Ногути нравилось думать, что, лишившись всего, что ему предстояло потерять как материально, так и социально, он взамен обретет спокойное, тихое счастье в размышлениях, которым так любил предаваться. То было совсем простое, лирическое спокойствие души, столь естественное для возраста Ногути, но не слишком естественное для возраста Кадзу.
Тем не менее даже Ногути явно преувеличивал это спокойствие. Как-то на обратном пути из штаба партии новаторов он купил горшок с орхидеей дендробиум.
Кадзу, встречая его дома, заметила:
– Ну что же ты сам несешь горшок? Если из магазина не могут доставить, позвонил бы, и я бы послала прислугу.
Кадзу не рассмотрела как следует цветок, в ее словах слышалась не столько забота, сколько ворчание, поэтому Ногути закапризничал. Взяв горшок, она вдруг поняла, что за растение принес муж. Это был тот самый дендробиум, о котором он когда-то рассказывал ей за обедом в ресторане «Сэйёкэн» в Уэно.
Цветок привел Кадзу в смятение. Внимание, которое проявил Ногути, надев в день голосования приготовленный ею пиджак, ее глубоко тронуло, но принесенная сегодня орхидея подобного чувства не вызвала. Это был жульнический прием, каким высохшая старческая рука собиралась завладеть Кадзу, – в нем сквозило желание прочно связать ту выцветшую, потускневшую в памяти орхидею с алой кромкой по краю лепестков и свежую нынешнюю. Это самодовольное старческое кокетство с легкостью переносило воспоминание в будущее, ставило в один ряд засохший, хранившийся в воспоминаниях цветок с живым растением и, казалось, стремилось