ему в дочки годится.
Как страшно устроен мир!
Как жить-то теперь?!
С поездом, опрокинутым во мрак. С вымершей деревней Шмелевкой. С девчонкой, которую никто еще не целовал. С рыжей женой – Веркой, которая успела крикнуть ему в коридоре общаги, когда уводили: «Я тебя дождусь, ты плохого там не думай!»
А шмели, во сне, все кружат и кружат над васильковым полем.
И никак не хотят улетать.
Каждую ночь он просыпается в холодном поту.
Надо молиться…
Правду говорит Климент. Остается одно – молиться!
Умри ты сегодня, а я умру завтра… Вот акафист его новой веры.
Стоятель рухнул на колени.
Запрокинул лицо в небо, на котором уже высыпали звезды.
Звезды здесь были крупные.
И было их много.
Каждая – по кулаку.
Сколько он молился, неумело, но искренне, Стоятель не знал.
Он словно забыл обо всем на свете.
И даже о той, за которой пришел.
Кто-то тронул его за плечо. Он оглянулся.
Веснушка, обнаженная – телогрейка на плечах внакидку, одной рукой прикрывала две острых девичьих груди, другой протягивала кружку с заваренным чаем.
Он спросил:
– Тебя как зовут?
– Любка…
– А меня – Сергей. Замерзнешь, Любка. Иди сюда.
Оба увидели, как упала с неба звезда.
Прочертив огненным хвостом своим путь до горизонта.
Двое других. Уже опытные.
Он – бригадир фаланги бетонщиков в заводе, что притулился к скале.
Она портниха, заведует мастерской. Может и ватник залатать, который, кажется, уже и латать негде. Заплатка на заплатке. А может и новую гимнастерку справить. Да хотя бы тому же Василию. Летёха недавно стал старшим лейтенантом. И заказал из английского сукна, цвета нежного хаки – почти оливкового, фасонистую гимнастерку. С голубым кантом и с красными петлицами на воротничке. Нет уже НКВД и форма другая, с погонами-дощечками на плечах. Но форсит Летёха, устав нарушает.
Ургальский сокол, бериевский сапсан! Хрустнет портупея, как расправишь плечи и одернешь гимнастерку под ремнем. Тэтэшка на ремне, в кобуре кожи цвета беж. Почти из замши.
И для шика на руках, даже летом, перчатки.
Эх, эх!
Вася хочет понравиться недотроге, начальнице лагпункта Сталине Говердовской. Красавице с голубыми глазами и пшеничной гривой волос. До самой жопы. Так Василий, про себя конечно, отмечает достоинства своей избранницы. Зэчки зовут Сталину биксой изюбровой. Говердовская – гордая полячка. Блюдет себя строго. Василия на пушечный выстрел к себе не подпускает. Говорят, что хранит верность утонувшему в болоте мужу, начальнику геологического отряда. И кого, спрашивается, ждет? Генерала на белом коне? Дождется интенданта Савёнкова из Свободного, ухаря с немигающими глазами. Ходит и тужится Савёнков так, как будто все время в уборную хочет. По-большому.
Вот Летёха и решил покрасоваться перед биксой в новой гимнастерке. А что, молодой еще, пусть красуется! Может, не таким злобным будет.
Говорят, что на допросах Летёха – зверь! Тяжелым папье-маше несговорчивым зэкам крошит суставы пальцев.
Сама Зина (портниху зовут Зиной Семиной) сидит за растрату пошивочного материала – 200 метров. ПЗ и ВАТ. Всё вместе на 10 лет потянуло.
Легко расшифровывается. 200 метров пошивочного материала. Катушка ниток, которую недосчитали пришедшие в ателье ревизоры. Пришли они не сами, а по наводке органов. Молодая Зина Семина, по образованию технолог швейного производства, заведовала ателье в Хабаровске. А пришли ревизоры после правильного сигнала. Товарищ Семина, дочь видного пограничника – героя Халхин-гола, принимая заказчиц, демонстрирует им в иностранном журнале французские модели платьев. И хвалит нерусские швейные машинки. Вот тебе и ПЗ – преклонение перед Западом. И, как следствие, ВАТ – восхваление Американской техники. Правда, тут недоразумение вышло. Зупинка – как потом, походя, заметил прокурор. Зина хвалила швейные машинки «Zinger», а они не американского производства – немецкого. Ну, да, впрочем, такую мелочь во внимание не приняли. И зачли на полную катушку. На те самые 200 метров ниток, которые на складе недосчитались. Одной видной заказчице, жене командующего Дальневосточным пограничным округом, Зина такое платье по французским лекалам сшила. Помощник командующего (капитан в очочках) платьем сильно восхищался, подробно расспрашивал. Просигнализировал куда надо.
Жену главного пограничника в Хабаровске, обладательницу французского платья, пока не тронули. Но на заметку взяли.
А Зину расспросили подробно.
Чего она так восхищается закордонными шмотками? И откуда иностранные журналы мод? Папе передали? Из Харбина? Эту ниточку, связь с заграницей, решили пока не тянуть. Папу тоже оставили про запас.
Да ведь у дочки ПЗ и ВАТ налицо! Для 58-й хватало с избытком.
А было в ходу еще и ВАД – восхваление американской демократии. Не зря Иосиф Виссарионович поморщился на митинге, когда Рацбаум Максимилиан докладывал: «Для вентиляции применены установки «Сирокко № 6» и «Женест Гершер». Бельгийский двускатный способ проходки штолен, германская технология… «Ишь, разговорился. Черт его дернул за язык!
Сколько отщепенцев ни корми, все в сторону Запада смотрят!
А пилораму «Коммунар» не хочешь?
С ржавыми дисками и без защитных хомутов.
Зине, наверное, лет тридцать. Она сохранила стать и цвет лица. Про таких говорят – ядреная. А по-зэковски рублевая. Все женщины, поступавшие этапами в лагеря, делились на три категории – рублевые, полурублевые и пятиалтынные. То есть цена последних 15 копеек. Претенденткам устраивали смотр. Сейчас бы сказали «кастинг». Загоняли голых в баню, по одной. Пропускали по длинному коридору. Начальники стройки и старшие офицеры, начальнички поменьше и придурки на хлебных должностях разглядывали поступивший женский этап. Делили товар между собой.
Редко кому из сохранивших красоту и женское обаяние удавалось избежать участи наложниц. А оно ведь и выгодно? Целее будешь.
Потом уже разбирали полурублевых. Пятиалтынные в расчет не шли. Даже доходяги на них не зарились. Да и куда уж им было зариться, онанистам и фуфелам. Подрочил в кулак за углом барака и – спать!
Онанистов в бараках, на вагонках, не жаловали.
Гнали на самый низ нар и в угол, поближе к параше.
Между прочим, молодых и красивых женщин в Бамлаге было достаточно. Женщины легче мужчин переносят голод и тяготы. И работают они зачастую эффективнее. Недаром на проходке Дуссе-Алиньского тоннеля женский лагпункт два года подряд стабильно показывал высокую выработку на штольнях. И поселок у них был лучший.
Покровители старались перевести своих новых подруг на легкие работы: прачками, поварихами, уборщицами, швеями – как Зина. Или, как Аня Пересветова, чертежницами, машинистками и делопроизводителями в инженерный барак.
И теплее там, и сытнее.
Попадались, правда, и откровенные лярвы. Но на Дуссе-Алине редко.
Одна такая, с яркими губами и титьками, торчащими в разные стороны, как у козы, откровенно сказала Говердовской:
– Да ты что, начальница? Какие тачанки? Я тяжельше мужского дрына в руках ничего не держала!
Запись сохранилась в протоколе допроса. Так и сказала: не тачки, а тачанки.
Сталина Георгиевна наложила резолюцию: направить мыть подсобные помещения. А что? Швабра ведь не сильно тяжелее мужского дрына?
Дружок Зины, крепкий и лысый Захар Притулов, бригадир фаланги бетонщиков. Сейчас бы сказали бойфренд. Да какой из Захара бойфренд? Недобрый