Под горой, переливаясь на солнце, сверкало море.
Мандюс взял узелок с едой, прошел на Синторов Нос, уселся поудобнее и стал показывать барану-вожаку корабли.
— Вон шхуна идет, коли ты ведаешь, что это такое, башка рогатая. Ишь ты, так и режет волну! А вон барк. Паруса убирают, видал?..
Но чаще всего шли пароходы — новая мода, — при виде которых Мандюс поневоле плевался. А только кто станет строить парусник, когда можно пустить машину и идти как хочешь против любого ветра?
— Эге-ей! — прокатилось вдруг по горе.
Мандюс и баран сощурились: солнце светило прямо в глаза. На соседнем бугре стоял длинный пузатый человек в морских сапожищах. Даже сквозь марево было видно, как сверкал якорек на фуражке.
— Где тут постоялый двор?! — зычно крикнул человек.
— Сразу под горой, — ответил Мандюс.
— Спасибо! — крикнул человек и стал спускаться вниз.
Мандюс выплюнул шкурку от сала.
— Что — камень покупать?! — закричал он.
Чужак уже был далеко, он шел проворно — даром, что живот большой.
— Не, корабль строить! — прокричал он в ответ.
— Чай, пароходишко какой-нибудь вонючий? — спросил Мандюс.
Чужак был уже почти у постоялого двора, но Мандюс услышал, как его голос отдался на Бранте Клеве:
— Бри-иг!
Глава четвертая
ЧТО ДЕЛАТЬ С ЗАРЕЗАННОЙ КУРИЦЕЙ
Бабушка Тювесон с самого утра сидела на пороге конюшни и плакала.
Известно: тому, кто смотрит на мир сквозь слезы, все серым кажется. Бабушка протерла глаза передником, но мир все равно оставался серым.
Потому что Матильда Тювесон начала слепнуть. Только не подумайте, что она ходила и жаловалась всем и каждому на свою беду. Иное дело — каменоломня; тут бабушка просто не могла смолчать.
— Господи, коли ты не подбросишь нам еще гранита, я брошусь в море! — шептала она. — Тебе этого хочется?
Солнце сияло, но господь молчал.
— Что ж, аминь, да прости докучливую старуху! — вздохнула бабушка и побрела на кухню готовить скумбрию на обед.
В это-то время и постучался к ним чужак.
— Входи да не придурквайся! — крикнула бабушка; она подумала, что это Миккель.
Незнакомец вошел, лихо козырнул двумя пальцами и спросил корабельного плотника Грилле.
— Скотт моя фамилия, — представился он. И голос у него был такой скрипучий, словно он мела наелся. — Эдвард Скотт, капитан!
Бабушка прищурила воспаленные глаза. Живот как бочка, на руках толстые перчатки — в такую жару-то!
— К плотнику вот туда, вверх по лестнице, — сказала она.
— Благодарю! — чужак снова лихо козырнул.
Волосы и борода срослись у него вместе. Бабушка успела только приметить блестящие серые глаза под козырьком; в следующий миг он уже шагал по ступенькам вверх.
Петрус Миккельсон в этот день уехал в город искать охотников приобрести разработанную гору, а Миккель был у Туа-Туа и помогал учителю ставить флагшток.
— Ох, что-то лицо знакомое… — пробормотала бабушка и выглянула в прихожую.
Но тут капитан Скотт и плотник Грилле затопали вниз по лестнице, и бабушка юркнула обратно на кухню. О чем это они толкуют? Она приложила ухо к щелочке.
— По рукам, значит? Будете десятником на постройке! сказал тот, что назвался Скоттом. — Как придет лес, так и заложим корабль.
Они ударили по рукам возле бабушкиной двери.
— Да, кстати. А чья это каменоломня здесь, на горе?
— Эта-то? — Плотник фыркнул, точно с трудом сдерживал смех. — Да тут одного, Миккельсон его фамилия. А только все уже, кончился камень. Непутевый он, кривого гвоздя не выпрямит. А сын его и подавно.
«Ах ты, лиса лживая!» — подумала бабушка и уже хотела распахнуть дверь да вытянуть как следует Грилле деревянным башмаком по спине.
Но в этот самый миг убежал суп, и пришлось поспешить к печке.
Когда бабушка снова подошла к двери, оба негодяя уже поднимались на Бранте Клев.
Слезы обиды все еще ели бабушкины глаза, когда Миккельсон-старший вернулся вечером домой.
— Никто не приходил камень покупать? — спросил он уныло и повесил драную бескозырку на гвоздь у двери.
Матильда Тювесон пуще всего на свете не любила море и корабли. Но капитанская фуражка с блестящим козырьком поразила даже ее.
— Какое там! — Она поморщилась, глядя на бескозырку Петруса Юханнеса. — Только капитан один заходил, нанял Грилле в десятники корабль строить.
Миккель сидел у печки и чинил вершу. Услышав бабушкины слова, он сжал кулак, так что больно стало.
— Корабль?.. — прошептал он.
— Ну да, Скоттом назвался! — пробурчала бабушка. — На той неделе и заложат. Вот это мужчины, не то что…
Миккель мрачно глянул на отца, но Петрус Миккельсон уткнулся как ни в чем не бывало в книгу с синей клеенчатой обложкой и что-то бормотал, покачиваясь на стуле.
На следующий день к пристани причалил старый лесовоз. Бухта, где должно было строиться судно, находилась в километре на север от постоялого двора. Кони и люди потащили лес туда; Грилле кричал и распоряжался. Миккельсон-старший стоял на бугре и высматривал Скотта.
— Это верно, что ты десятником будешь? — заискивающе спросил он Грилле, снимая бескозырку.
— Ага, — ответил Грилле с таким видом, точно вся деревня его.
Миккельсон-старший растерянно поглядел на гору:
— А… а капитан Скотт где же?
— Прибудет, как до такелажа дело дойдет. Да не мешай ты занятым людям своей болтовней! — отрезал Грилле.
Через месяц постройка развернулась полным ходом.
Сколотили стапели, заложили киль, начали ставить шпангоуты по левому борту.
И подумать только: они строили бриг!
У Миккеля даже сердце ныло, когда он сидел на горе и смотрел, как корабельщики тащат на плечах балки.
На что нам сдалась и гора и деревня?
Эхей, не нужна! — сказал Ульса Пер.
Коль пенные волны бушуют у штевня!
Эхей, не нужна! — сказал Ульса Пер… отдавалось в лощинах.
* Верша — ловушка для рыбы; напоминает корзину.
«Как бы этого Скотта разыскать? — волновался Миккель. Не может быть, чтобы он уже всю команду набрал!» Он спустился к дровяному сараю и принес бабушке здоровенную охапку дров.
— Какой он из себя был, этот капитан Скотт? — проронил он, словно мимоходом.
Бабушка взглянула на Петруса Миккельсона, который опять сидел со своей книжкой.
— Прибавь коротышкам Миккельсонам пол-аршина росту, и будет в самый раз! — презрительно фыркнула она.
Больше от нее ничего нельзя было добиться. Зато Миккелю удалось кое-что услышать в лавке. Как-то туда зашел Мандюс и давай расписывать. Миккель присел за ларь и сделался маленькиммаленьким.
— Скотт-то? Спросите меня, коли хотите правду знать, чай, я не только видел его, а и покалякать пришлось, — похвалялся Мандюс. — У кого здесь в Льюнге живот, как бочка, а?
— У дубильщика Эббера, — забормотали старики в лавке.
— Именно, что у Эббера, — подхватил Мандюс и просунул большие пальцы в дыры своего пальто. — Вот он-то самый и есть Скотт, только черную бороду нацепил, когда толковал со мной. У эфтих циркачей все тайны-секреты! Сколько денег он огреб, штуки-трюки показывая. И схоронил их — смекните-ка, куда?
— В слоновью голову, — пробормотали старики.
— Именно, что в слоновью голову на фургоне, на двери…
Миккель заслушался и чуть не угодил в ларь; тут-то он и попался на глаза Мандюсу.
— Гляньте, кто пришел — сам брантеклевский барин, господин Миккельсон, — запел Мандюс. — Никак, с золотом? Этак-то и товару в лавке не хватит!
В ту ночь Миккелю спалось плохо. Конечно, Мандюс — пустобрех, но кто его знает?..
«Завтра возьму лодку — и к Эбберу, спрошу сам», — решил он. В животе у него громко ворчало. До чего же мало места занимает кусочек свинины да две холодные картошины!..
Миккель проснулся затемно от какого-то стука в прихожей. Выйдя, он увидел на кухонной двери снаружи прибитую гвоздем тряпицу.
На тряпице было написано кровью:
Коль есть у вас золота слитки,Не прячьте их в сундуки.Не то в богадельне придется вам скороОтведать казенной трески.
А кровь была от лучшей бабушкиной курицы-несушки.
Она лежала возле крыльца с отрубленной головой.
Никто не знал, чья рука держала нож. Но зато все знали, что у Мандюса Утота на левом каблуке вырездн двойной крест от гололедицы и от скрипа в коленках. Уж на что бабушка Тювесон плохо видела — и то различила на глине у конюшни множество двойных крестиков.
Бабушка плакала. Миккель хотел седлать Белую Чайку и ехать за ленсманом.
Но Петрус Миккельсон только смеялся:
— Лучше нет куриного бульона! Ну-ка, Миккель, слетай в огород, петрушки поищи! Без петрушки разве тот вкус?.. — Потом он нагнулся и шепнул Миккелю на ухо: — Не вешай нос, сынок, мы еще возьмем свое!