Не успел Петрус Миккельсон договорить, как Миккель уже выскочил из сарая. Сердце его колотилось: «Моя лошадь, моя лошадь, моя лошадь!» Над Бранте Клевом сняла одинокая звездочка, прибой ласково гладил пристань Симона Тукинга. Но Миккель Миккельсон ничего не видел и не слышал.
К тому времени, как он вернулся, Петрус Миккельсон успел уже сходить за фонарем и повесить торбу на лошадиную шею. Миккель насыпал в торбу овса, потом принес ведро воды, и они заперли дверь на ночь.
Но они не пошли спать сразу. Дойдя до крыльца, отец достал черный камень и задумчиво ощупал его.
— Садись-ка, Миккель, — сказал он. — Потолкуем малость.
Миккель сел.
— Купить в рассрочку лошадь — нам еще по силам, — продолжал отец. — Вот гору — это посложнее. А жаль…
Миккель посмотрел на Бранте Клев — черную громадину в весеннем сумраке, потом на камень в руке у отца.
— Гору? — повторил он.
Петрус Миккельсон привлек его к себе.
— Только между нами, Миккель, — произнес он тихо. Больше никому, ни звука.
— Никому, — обещал Миккель.
Отец повернул камень в руке.
— Я его сведущему человеку показывал, — сказал он. — И знаешь, что это?
Миккель помотал головой.
— Черный гранит! Я эти дни походил по Бранте Клеву. Там такого гранита столько, что мы могли бы запросто разбогатеть…
У Миккеля закружилась голова.
— Но… но… — пробормотал он.
— Вот то-то, что «но», — отозвался Петрус Миккельсон. Гору в рассрочку не купишь, во всяком случае если хозяина зовут Синтор.
Он закурил новую сигару, чтобы отогнать комаров.
— К тому же в яблоне теперь пусто.
Миккель Миккельсон вздохнул полной грудью; ком в горле исчез.
— Нет! — сказал он.
— Что? — спросил Петрус Миккельсон.
— Я говорю: нет!
Глаза его напряженно смотрели в одну точку. Спичка в руке отца погасла, не дойдя до сигары.
— То есть как так? Уж не хочешь ли ты сказать, что опять наполнил бутылку? Не мели вздора, Миккель!
— Погляди, — ответил Миккель.
Петрус Миккельсон встал. Говоря правду, у него даже ноги ослабели, неведомо отчего. Он медленно пошел к яблоне.
Посреди ствола, в двух аршинах от земли, было старое дупло, в котором когда-то жил дятел.
Миккельсон-старший сунул туда руку и уже почти дотянулся до дна, но его остановил голос Миккеля:
— На одном условии, отец.
Миккельсон-старший вынул руку обратно:
— На каком, Миккель?
Миккель фыркнул, как собака фыркает, когда ей попадет в нос дым из печки.
— Чтобы ты бросил сигары курить. Больно уж запах противный! И Боббе не нравится.
Сигара Петруса Миккельсона описала в воздухе полукруг, шлепнулась в траву и зашипела.
— Последняя, Миккель!
— Тогда ты можешь посмотреть.
Отцова рука нырнула в дупло.
— Сынок… — пробормотал Миккельсон-старший. — Чтоб мне лопнуть! Нашел? Ларчик! Держите, сейчас упаду!..
— И деньги внутри, — сказал Миккель. — Одиннадцать штук.
С этими словами он исчез во мраке.
Отец крикнул вслед:
— Миккель, куда же ты?
— Мне нужно сказать кое-что Белой Чайке, — донесся голос Миккеля.
Глава двадцать восьмая
МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН ЕДЕТ ПО ДЕРЕВНЕ ВЕРХОМ НА БЕЛОЙ ЛОШАДИ
Над Бранте Клевом светит солнце. Там, где угольночерная гора сглажена волнами и ветром, она блестит, как зеркало. Когда-то, десять тысяч лет назад, сюда доходило море, а волны любой камень обточат.
Посреди Брантеклевского леса находится озеро. Старики говорят, что оно бездонное, а на глубине двенадцати саженей обитает водяной. Правда, Матильда Тювесон, бабка с постоялого двора, ворчит, что это все выдумки — младенцев пугать.
Возле озера живет Эмиль-башмачник.
Весенний день… Эмиль сидит на крыльце. На коленях у него лежат рваные женские башмаки, рот полон деревянных гвоздиков. Солнце светит. Озеро блестит, словно лаковое.
Чу! Что за шорох в лесу? Эмиль вздрагивает и чихает так, что все гвоздики разлетаются. Он ведь глухой, а глухие лучше других чуют, когда земля дрожит от топота.
Уж не лось ли топает? То-то будет чем разговеться бедняку-башмачнику!
Миг — и Эмиль уже сбегал в каморку за ружьем. Вот он ползет, как змея, среди смородинных кустов, чтобы лось не увидел. Выбирает подходящий камень и кладет на него ружье.
А топот все ближе. «Должно, здоровенный — и жирный!..» — думает Эмиль-башмачник. И вдруг… «Царица небесная!» Эмиль щиплет себя сзади, чтобы проверить, что ему не снится. Палец на курке дрожит. Кто слыхал про белых лосей в Брантеклевском лесу?!
Но тут же он видит, что это не лось, а лошадь, и на ней сидят люди. Впереди — пропавший без вести матрос второй статьи Петрус Юханнес Миккельсон. За его спиной — сын Миккель, он же Хромой Заяц.
Они скачут вниз к деревне, так что искры летят из-под копыт.
Сегодня тринадцатое мая 1892 года.
Пятница, тринадцатое число?..
Спросите любого из здешних ребятишек. Они скажут вам, что тринадцать — опасное число, а если еще и пятница, то вдвое опаснее.
Все лестницы в деревне посыпаны золой, все занавески опущены. Никто не режет ножом и не берет в руки топор. Все колодцы заколочены — мало ли какая беда может случиться в такой день… Даже собаки молчат, не лают.
Двенадцать часов. Пока ничего не произошло. Кое-кто отваживается выглянуть в окошко. Лавочник выковыривает тесто из замочной скважины и отпирает лавку.
На дворе перед домом Синтора стоит Мандюс Утот и чистит цыплячью клетку. Цыплятам нужно жилье, а пальщики не верят в приметы.
Но что это? Он поднял голову, прислушивается… Конский топот? В такой день? Мандюс туговат на ухо после всех взрывов, однако конский топот хоть кто отличит в доме Синтора. Пойти к калитке, поглядеть? Во всей деревне есть только одна верховая лошадь — Черная Роза, и один всадник — богатей Синтор.
Лавочник уже стоит в носках на крыльце и слушает: что-то не похоже на Черную Розу. Вроде быстрее скачет, но как-то неровно, ась?
В каждом окне сплющенные носы. А вон и лошадь — белая как снег. Кто же это сидит на ней?!
Беда с пальщиками: от грохота и дыма зрение слабеет. И Мандюс бежит в дом справиться у других: верно ли он разглядел?.. Верно?! Вот так-так!
— Петрус Миккельсон верхом едет! — кричат в каморке у батраков. — И мальчонка евонный, Миккель, позади сидит!
Богатей Синтор в этот день занят в своей конторе — расходы проверяет. Худо будет тому, кто ему помешает! Времена плохие. Онто уж совсем было собрался купить еще овец. Какое там: хоть бы тех, что есть, сохранить. А тут еще эту рухлядь, этот постоялый двор, на свою голову купил. Ну что с ним делать?..
— Ух ты, видал, как через изгородь сиганула! — доносится снизу, от батраков.
Богатей Синтор с рычанием швыряет прочь карандаш и раздвигает занавески. Сейчас он им покажет!
Петрус Юханнес Миккельсон привязывает к флагштоку белую лошадь. Сын Миккель сидит в седле. Со всех сторон их окружили ребятишки. Они смотрят, таращат глаза, спрашивают и поражаются. Миккель отвечает всем.
— Еще как! — говорит он. — Хоть два метра изгородь одним махом перескочит… Стой тихо, Белая Чайка!.. А рысь у нее! Хромая, говоришь? Так это же самое главное! Сколько всего лошадей в деревне? Шестнадцать, если Черную Розу считать. А хромых? Да к тому же белых?.. Тихо, тихо, Белая Чайка! Клянусь своей заячьей лапой, я ее ни на какую Черную Розу не променяю, хоть бы господин Синтор одиннадцать риксдалеров приплатил.
Ребятишки разевают рты и просят позволения потрогать лошадь. Хоть чуточку, только хвост…
— Осторожно! — предупреждает Миккель. — И по одному. Как-никак, она цирковая, да к тому же белая и… хромая!
Миккельсон-старший пошел в дом Синтора.
— Зачем это он, Миккель? — удивляются ребятишки.
Миккель чешет Белой Чайке за ухом.
— Дела, вот зачем. Пить хочешь, Белая Чайка?
Но лошадь, похоже, не хочет пить, и Миккель остается сидеть в седле. Вот и лавочник подошел посмотреть, и кузнец, и еще куча народу. А кто это там бежит по деревенской улице? Ну конечно, Туа-Туа Эсберг, кто же еще?!
— Ну как он, Миккель?! — кричит она издали.
— Кто? — спрашивает Миккель.
— Отец!
— В полном порядке! — кричит в ответ Миккель.
Только тут Туа-Туа замечает лошадь.
— Ой, Миккель! — восхищенно вздыхает она. — Какая красивая!..
— Приходи вечером покататься, — говорит Миккель. — Она умеет задом наперед скакать — цирковая! А вот нырять за камнем на две сажени не может.
Тем временем Петрус Миккельсон вошел в контору и лихо козыряет Синтору.
— Я насчет постоялого двора, — говорит он.
— Да? Вот как! — бурчит богатей Синтор, а сам думает: «Хоть бы он провалился, этот постоялый двор!»
— Надо же где-то жить, — продолжает Миккельсон-старший. — Конечно, цена ему грош в базарный день, но до поры сойдет.