— Спасибо, — Доронин обменивается рукопожатием с зевающим Антоном:
— Простите, привык ложиться и вставать пораньше.
— Это ты нас извини, что дернули.
— Все в порядке! Спокойной ночи, — Антон машет рукой, увлекая за собой в темное пространства подъезда Лену, и мы, наконец, остаемся вдвоем.
Ваня закрывает дверь на все замки, и прислоняется к ней спиной, взирая на меня молча.
«Какой же он красивыыый».
«Сейчас будет ругаться».
«Замучила ты мужика».
Я замираю в нерешительности, не понимая, как быть дальше.
— Аня, — зовет Иван. — Что с тобой сегодня? Ты падаешь в обморок в магазине, теряешь сознание, из носа хлещет кровь. Наверное, пора в больницу?
Я отрицательно мотаю головой, обхватывая себя руками, словно защищаясь.
— Не надо в больницу. Только не туда.
— Тогда что мне с тобой делать?
«Любить!» — хочу крикнуть, но молчу. Не подходящий вариант ответа.
Он подходит первым, порывисто прижимая к себе.
Так много всего в этом жесте. Я обхватываю его за талию, утыкаюсь в грудь, и реву. Внутри будто ослабляется тугой узел, и я чувствую облегчение.
Мы опускаемся на пол прямо в коридоре, не разжимая объятий, касаясь друг друга, словно видясь после долгой разлуки.
— Глупая ты девочка, — шепчет он на ухо, убаюкивая, — держишь все в себе, варишься в своих мыслях, а потом сходишь с ума в одиночку. Ты ведь не одна, Аня, не молчи, говори.
И я говорю, бессвязно, не вдумываясь в смысл фраз, выдавая потоком все, что на уме.
Про чувства и страхи, про одиночество, про слова, что ранят и про слова, что ничего не весят. Понимает ли он мой бред, вслушивается ли — я не знаю, безостановочной очередью тараторя все, что приходит на ум.
— Аня, Аня, — он переносит меня на диван, и мы закутываемся в одеяло, отгораживаясь от внешнего мира.
— Ваня, — слабая улыбка касается наших губ, и мы целуемся, делясь нежностью, и засыпаем, словно дети, успокоившиеся после горьких слез.
Воскресенье начинается дождем.
Серое небо опускается ближе к земле, давит на плечи. Капли барабанят по железным отливам окон, заставляя открыть глаза. Я вслушиваюсь в звуки, доносящиеся из открытого окна, и нехотя поднимаюсь.
Выхожу на балкон, чтобы собрать намокшее белье, вспоминая утренний сон.
Палата, крики, бормотания, уколы.
То ли кадры из прошлой жизни, то ли вымысел, так похожий на правду. Только Солнце там все еще живая, с испуганными оленьими глазами. Длинные волосы собраны в бесконечную косу, с которой она кажется еще тоньше, еще стройнее. Только цвет у них — грязно-коричневый, как запекшаяся кровь.
Говорят, что покойники снятся, пытаясь нам что-то сказать, но я не верю. Чем тайным она может поделиться, будучи распятой на цинковом столе в морге?
Все, что успело сорваться в отчаянном крике с ее губ, унес с собой убийца, а я все еще ни на шаг не могу приблизиться к его поиску. Час новой жертвы все ближе, но мы теряем время попусту, варимся в собственных чувствах и переживаниях, спим. Восемь часов, бесполезно вычеркиваемых из существования. Треть жизни мы, уставшие, проводим в горизонтальном положении, будто бы не оно же ждет нас после черты в бесконечность.
Жаль, что нельзя не спать, будучи живой.
Жаль, что до мертвых — не добудится.
Я развешиваю мокрое белье в ванной, вытирая лицо от слез, смешанных с каплями дождя. Ваня в тревожном сне мечется на новом диване, а я в одиночестве выкуриваю на кухне сигарету, запивая теплой водой прямо из чайника.
В семь утра город все еще дождлив и пуст. Я уговариваю себя вернуться в кровать, чтобы выспаться, но беспокойство, терзающее после пробуждения, не отпускает.
Мне чудится запах крови на губах, я подхожу к зеркалу, но не нахожу на себе ни следа.
«Новая жертва скоро», — вдруг просыпается четвертый шептун.
«Когда? Где? Подскажи», — молю я, но ответ отнимает надежду: «Не спасешь. Ты слабее его, не тебе тягаться».
Я замираю, не позволяя себе сорваться на вой, зажимая рот ладонью.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Всегда слабее, всегда. Но разве только сильный может победить противника? Ведь я не одна ищу убийцы. Есть еще Ваня, целый его отдел, — неужели все вместе мы глупее одного-единственного человека? Бывает ли такое?
Дикий ужас накрывает, словно одеяло, и я, все же, возвращаюсь к Ване, наполненная отчаянием. Мне хочется поделиться с ним, но будить, чтобы еще раз напомнить, что мы — беспомощные, что скоро умрет ни в чем не повинный человек, а нам достанется вместо него лишь сломанная кукла, бывшая когда-то живой, — глупо.
Я прижимаюсь к боку Доронина, провожу по волосам и хмурюсь. Чуть влажные, будто он недавно вышел из душа или побывал под дождем.
Ходил курить на балкон? Мылся ночью?
Ваня открывает глаза, и я некстати вспоминаю о мертвой бабочке Морфо дидиус. Спросонья его взгляд кажется пустым, неживым, таким же, как ее крылья.
— Ты чего? Спи, — произносит он, теснее прижимая к себе, и незаданный вопрос застывает на губах.
Я удобнее укладываюсь на подушке, вдруг слыша тихое:
— Бойся.
Но Ваня уже спит, и я, застывая в ужасе, убеждаю, что мне лишь мерещиться.
Нет никаких голосов, кроме моих собственных. Всех четверых.
Кислород разрывает легкие.
Я бегу по мокрым предрассветным улицам так, что ночные огни смешиваются в сплошной хоровод.
Мышцы, перенапряженные от нагрузки, ноют, но я не даю себе передохнуть, напротив, лишь убыстряюсь, чем ближе становится конец дистанции. Из отведенного на пробежку получаса остается тринадцать минут. Я не нуждаюсь в том, чтобы проверить оставшееся время — внутренние часы ни разу не подводили меня.
Я ощущаю пульсацию крови в ушах, чувствуя себя невероятно живым, сильным, наполненным энергией.
Ветер бросает дождевую морось порывами в лицо, но погодные условия — мелочи.
Мне нужно добиться полного прояснения в голове, которое наступает после тяжелых физических нагрузок.
Я наблюдаю за дорогой, за окружающей обстановкой, отмечая все детали того, что есть вокруг: проезжающие автомобили, собаку, спящую на пятачке сухого асфальта под лавкой, загорающийся зеленый светофор в конце улице.
Внутренний наблюдатель никогда не прекращает своей работы. Даже во сне я контролирую все, что происходит вокруг, до последней мелочи.
Только контроль помогает мне скрывать внутреннюю сущность.
Нет никакого зверя, чудовища, живущего глубоко внутри. Я отдаю себе отчет, понимая, кем являюсь на самом деле.
Тридцать с лишним лет мне удается убеждать окружающих в том, что они видят перед собой положительный персонаж. Я скрываю суть так же хорошо, как и следы на месте своих преступлений. Маска настолько надежна и выверена, что остается лишь наблюдать с усмешкой за жалкими попытками вычислить и поймать меня.
… Скорость становится все выше. Я уже вижу конечную точку маршрута, до которой около трех километров. Капли пота, смешиваясь с дождевыми, стекают по вискам, капают с носа. Я оббегаю большую лужу, впечатывая в асфальт тяжелые шаги.
Я помню каждую отнятую жизнь. Всех своих жертв — на лицо, каждое место, будь оно тщательно спланированное или случайно найденное.
Запахи, погода, время года — все это отложено в памяти в подробнейшем виде.
Анализ до и после, система, понятная мне одному, управление.
Я могу назвать это менеджментом убийства, появись у меня желание сформулировать свои убеждения, но вряд ли найдется хоть один человек, способный постичь суть моих действий.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Логике обывателя это не по зубам, однако, есть еще и то, что не поддается объяснению. Высший уровень эмпатии или что-то иное, что мне предстоит вычислить.
Я представляю ее, — с дурацкой короткой стрижкой, карими глазами. Испуг так ей к лицу, что я получаю удовольствие, двигая пешек вокруг, приводя все в движение, загоняя ее в угол.