ты видишь здесь кровать, или диван, или футон, или хотя бы, не знаю, сено? Чего крадёшься, а не идёшь как нормальный человек? И стучать надо!
— Так тревожить не хотела! — подбоченившись, ответила Марьяша. — Думала поглядеть, как ты, да и уйти. Больно мне надо с тобою беседы вести!
И, развернувшись, зашагала прочь.
— Тревожить не хотела! — кричал ей вслед Василий. — Да я не удивлюсь, если эта дверь половину села встревожила своим скрипом! Даже подушки не дали и ещё удивляются, что я не спал!
Он затушил лучину, открыл окна и позавтракал в полном одиночестве, потому что Волк, само собой, ускакал за Марьяшей.
Потом Василий сердито сходил на родник и умылся. Сидя там же, под ивами, сердито почистил зубы. Сердито дошёл до дома старосты и сердито прокрался к будочке среди лопухов, потому что там, где он теперь жил, не было даже таких удобств.
Выйдя, сердито посмотрел, как Марьяша тащит из дома лавку, чтобы достать до крыши. Сердито помог, не сказав ни слова. Убедившись, что она всё равно не достанет, сердито сходил к Добряку, вежливо попросил лестницу, клятвенно пообещал вернуть сразу же, а не как вот с серпом вышло, и сердито вернулся. Сердито дождался, пока Марьяша оставит яичницу на крыше и спустится, и отнёс лестницу хозяину.
Потом сердито пошёл к себе.
Не успел он придумать, чем себя занять, как явилась Марьяша. Напомнила, что она с ним не разговаривает, но, в общем, он должен знать: она оставила его одежду в бане, и банник изорвал её на лоскуты. Так что вот, пусть примет взамен…
Положив на край лавки сложенную рубаху и порты, она ушла.
— В смысле изорвал? — вознегодовал Василий. — В смысле, блин? Ты знаешь, сколько эти джинсы стоили? И мне, блин, нравилась эта толстовка!
Когда он немного остыл, Марьяша пришла опять и сообщила, что хотя они и не разговаривают, но сено можно взять в хлеву, на сеновале, а хлев вон там, и ушла.
Он шёл с небольшой охапкой уже в пятый раз, когда она попалась ему на пути, очень довольная, и заметила, что, мол, если вяхли взять, можно скоренько управиться. И хотя она при этом даже не смотрела на Василия, слова точно предназначались ему.
Ещё полчаса он искал в хлеву неведомые вяхли. Потом понял, что их, скорее всего, не существует в природе. И если бы не повёлся и не тратил время, уже давно покончил бы с этим делом. Тогда, раздражённый, он отнёс домой ещё одну, последнюю охапку — её как раз хватило, — и тут Марьяша принесла ему сеть, натянутую между двумя прутьями, согнутыми в дугу. Она молча сложила сеть пополам, как захлопывают кошелёк, опять открыла, жестом показала, что внутрь можно класть сено, оставила эту штуку и ушла. Василию пришлось самому нести её в хлев и догадываться, где она там висела.
— Спасибо, блин, — ворчал он, кое-как пристраивая вяхли на скобе. — Прям очень вовремя.
До обеда он возился с постелью. У двери лежать не хотелось, мало ли кто войдёт. У печи — а вдруг растопит, искра вылетит, так он и сгорит на этом сене? У этой стены окно, у той стены окно, вот дом и кончился.
Наконец, передвинув скамью и стол, Василий перетащил сено в угол, бросил одеяло поверх и растянулся, довольный, закинув руки за голову. И почти сразу задремал.
— Ишь, бездельник! — ворвался в его сон тонкий голос дядьки Добряка.
Василий подскочил, хватая воздух ртом.
— Чё спишь, парень? Вона, у дома всё чепыжником обросло…
— Так я же рвал уже, — обречённо простонал Василий. — У старосты…
— Так то у старосты, а теперя ты сам себе хозяин. А ну, поднимайся, да яму копай, да двор до ладу приводи! Вот те лопата.
— Бли-ин, — тихо сказал Василий.
Он вырыл яму, куда деваться. Немного покричал в пустоту, что, мол, а толку? Всё равно её нужно обложить по краю досками, а досок нет.
Сходил в дальний заброшенный сад, набрал веток, чтобы выстелить дно ямы. Заодно зашёл к кузнецу, всё равно рядом, и попросил сделать серпов штук десять, или сколько там нужно для местных, а то идёшь по дороге, а вокруг бурьян, смотреть тошно, и Добряк почему-то ни к кому не придирается — вот у них бы и стоял над душой! Нет, пристал к Василию… Нашли крайнего: убить пытаются, одежду порвали, из дома выжили непонятно куда, ещё и работай на них!
Облегчив душу, Василий пошёл обратно. В Марьяшином дворе увидел Волка. Тот развалился на солнце, сыто щурясь, и притворился, что не заметил хозяина. У серого бока возились два шешка, тоже устраивались, чтобы вздремнуть.
— Ладно, — пробормотал Василий. — Вот так, значит. Лишь бы кормили, да? Ишь ты, продажная натура…
Кто-то принёс ему доски, оставил у ямы, а у двери, открытой и подпёртой камешком, возились шешки. Пройти, видно, не могли из-за лезвий, потому тянули палку, надеясь сбить со стола ломоть хлеба со сметаной.
Василий пугнул шешков, подумал, что зря передвинул стол так близко к выходу, и решил найти ему другое место, вот только поест. Ломоть хлеба прикрывал миску — похоже, Марьяша принесла обед. Всё же она не такая и плохая, Марьяша. Другая бы, может, и не кормила, раз поссорились.
Василий с довольной улыбкой поднял хлеб и увидел в миске замоченные зёрна.
В этот раз он их съел, проклиная всё на свете и не понимая — здесь мяса что, вообще не едят? А Волка чем кормят? Василий был уверен, что вот этот куриный корм Волк бы точно есть не стал. А ему вот приходится.
Он закончил с ямой и выкосил траву как раз к вечеру. И тогда же заметил, что эти доски, так любезно кем-то принесённые, были взяты не откуда-нибудь, а с его, Василия, крыши. Сейчас в дыре синело гаснущее небо и мерцала звезда.
— Да чтоб вас всех! — разнёсся над деревней крик боли. В ближайшем загоне всполошились гуси, и шешки попадали с подсолнухов.
Василий пошёл ругаться с Добряком и выторговал себе ужин и ночь в его доме (потому что — а вдруг нечисть влезет через крышу?), а перед тем ещё сходил в баню. Он рассчитывал увидеть банника и выдрать ему остатки бороды, до того был зол, но банник не показался.
А Марьяша, видно, сочла, что раз Василий нашёл другое место, где его кормят, поят и спать укладывают, так можно больше о нём не заботиться. Завтрак не принесла, проведать не пришла, и вообще,