т. п.
Все сказанное отнюдь не означает, что работа Анны Гичкиной вовсе лишена научного интереса, напротив, эту книгу следует воспринимать как своего рода интеллектуальный вызов современной русской филологии, которая, отталкиваясь от профетического пафоса первой научной биографии автора «Русского романа», просто обязана поставить перед собой задачу более глубокого и более беспристрастного исследования трудов и дней Вогюэ, привлекая для этого не только известные печатные источники, среди которых особенно ценным представляется петербургский «Дневник» писателя, его переписка и архивы, но и малоизвестные отклики на его главную книгу в просвещенной России конца XIX — начала XX столетия. Само собой разумеется, что необходимо наконец подготовить комментированное издание полного текста «Русского романа», остающегося недоступным для читателей, не владеющих французским языком. По крайней мере, тогда французское видение России не сводилось бы в культурном сознании к книге маркиза А. де Кюстина.
Глава вторая
«ИНВЕРСИВНАЯ КОМПАРАТИВИСТИКА» ПРУСТА[186]
Творчество Достоевского не раз сопоставлялось с произведениями Пруста как в отечественном, так и в зарубежном литературоведении[187]. Совершенно очевидно, что сравнение творчества Достоевского и автора «Поисков» во Франции во многом спровоцировано особым вниманием Пруста к произведениям русского собрата по перу. Таким образом, в этом случае у истоков оказывается писательский подход к восприятию литературы со всеми его особенностями, который подхватывается в дальнейшем исследователями и чаще всего развивается в двух направлениях.
С одной стороны, сопоставление творчества Пруста и Достоевского используется для утверждения собственных идей и вписывается в четко очерченные границы персональных концепций. Так, например, для Н. Саррот это повод для размышлений о судьбах романного жанра, а творчество Достоевского и Пруста, наряду с творчеством Джойса и Кафки — важнейшие вехи на пути его развития. В произведениях Достоевского она видит истоки современного романа, поскольку его герои «производят на нас впечатление людей ирреальных — можно даже сказать, что мы видим их так, словно они прозрачны»[188].
Саррот считает, что творчество Достоевского предвещает художественный мир Пруста, так же как и миры Джойса и Кафки, поскольку у всех у них по-разному выражается единое стремление освободиться от внешних оболочек при создании персонажей для того, чтобы показать причастность индивидуума к универсальным «подпольным» уровням человеческой природы. Вслед за Достоевским, стремящимся проникнуть в глубины человеческой души, они пробиваются к тем пластам существования, которые «примыкают» к универсальному бессознательному, к тому, что Саррот рассматривает как магму «тропизмов», задающих личностное существование.
Еще одно направление в сопоставительном анализе творчества двух писателей представляет собой развитие тех суждений, которые по поводу произведений Достоевского высказывал Пруст, и попытка их приложения к творчеству самого Пруста с их дальнейшей типологической обработкой, в большей или меньшей мере субъективной, что объясняется разными факторами: исследовательскими намерениями автора и масштабом поставленной им задачи, его кругозором, степенью знакомства с творчеством Пруста и Достоевского. В зависимости от этого складывается конечный результат подобных трудов и определяется степень их научной ценности, объективности и достоверности.
Однако цель этого исследования состоит не столько в оценке конкретных работ, посвященных изучаемой проблематике, сколько в попытке определить специфику самого предмета изучения.
Для Пруста Достоевский — творец особого рода. Он привлекает Пруста как автор, осознающий специфическую связь между искусством и жизнью. В «Обретенном времени» имеется эпизод, где причудливо сплетаются реальность историческая и реальность искусства. Речь идет об убийстве Распутина,
убийстве, на котором, впрочем, с большим удивлением обнаружили сильный отпечаток русскости, во время ужина а-ля Достоевский […] жизнь до такой степени разочаровывает нас, что в конце концов мы начинаем верить, будто литература не имеет к ней никакого отношения, и с удивлением наблюдаем, как драгоценные мысли, донесенные до нас книгами, выставляются напоказ, не боясь обветшать, прийти в негодность, выставляются непринужденно, как будто бы так и надо, в нашу повседневную жизнь, и, к примеру, в ужине, в убийстве, в русских событиях непременно есть что-то «русское»[189].
Итак, литература и жизнь, по мысли Пруста, находятся в своеобразных взаимоотношениях: художественное творчество открывает смысл и сущность бытия.
Пруст неоднократно обращался к творчеству Достоевского. Среди его литературно-критических работ — набросок статьи, посвященной Достоевскому; кроме того, его имя упоминается и на страницах романа «В поисках утраченного времени».
Обращает на себя внимание, что во всех случаях, говоря о произведениях Достоевского, Пруст выдвигает на первый план, казалось бы, совершенно случайные и не самые существенные стороны его творчества. Так, в упомянутом наброске статьи он размышляет о «невозможности (для Достоевского. — А. Т.) побыть одному на протяжении всех четырех лет», которые он провел в тюрьме, о влиянии каторжных работ на становление его «внутренней жизни»; упоминает (без пространных размышлений) о присутствии болезни в его жизни, о сходстве его переписки с бальзаковской, об интеллектуальных рассуждениях относительно смертной казни, об особой роли понятий «преступление» и «наказание» в его творчестве и сравнивает в этой связи Достоевского с Флобером. Наконец, Пруст заключает статью словами, оставшимися без разъяснения, о том, что своеобразие творчества Достоевского заключено в композиции его произведений[190].
В более развернутом виде суждения о Достоевском представлены в одном из эпизодов пятого тома «Поисков» — в «Пленнице», где рассказчик, выражающий точку зрения автора, беседует с Альбертиной о творчестве русского писателя. Однако и здесь Пруст останавливается, казалось бы, на частных деталях художественной системы Достоевского, отмечая наличие в его произведениях особой «новой красоты», проявляющейся в первую очередь в образе женщины,
с ее таинственным выражением лица, обаятельная красота которого может вдруг, как будто до сих пор она играла комедию доброты, стать до ужаса дерзкой (хотя душа ее в глубине остается скорее доброй)[191].
Эта красота, по убеждению Пруста, такая же, как у Настасьи Филипповны и у Грушеньки. Кроме того, похожую «новую красоту» у Достоевского Пруст видит и в неодушевленных предметах:
Но возвратимся к новой красоте, которую Достоевский принес в мир. Подобно тому, как Вермеер является творцом не только души человеческой, но и особого цвета тканей и местностей, так Достоевский сотворил не только людей, но