Читать интересную книгу Простые слова (СИ) - Гордеева Алиса

Нана нетерпеливо облизывается и потирает ладони.

— Сава! — жалобно стонет. — Тарелки!

— А! — смеюсь и протягиваю те Нане, а потом случайно ляпаю лишнее: — Прости, засмотрелся!

Шею вжимаю в плечи и невольно морщусь — вот идиот! Но Нана, видимо, настолько голодная, что ничего не замечает.

— Понимаю! — кивает она и пытается достать из коробки огромный кусок грибной пиццы. Тот обжигает её пальцы и не поддаётся, тягучими нитями сыра цепляясь за основание. — Я тоже не могу от этой вкуснятины глаз отвести! Налетай, Ветров, а то всё сама слопаю!

Нана бросает на меня хитрый взгляд и тут же начинает смеяться. Искренне. От души. Совершенно не думая, как выглядит со стороны, и не оглядываясь на мнение окружающих. Вот она настоящая! Живая! Эмоциональная! Сажусь напротив и, позабыв про голод, неустанно смотрю на её улыбку, ямочки на щеках и в сотый раз убеждаюсь, что идея с английским вышла весьма крутой! У пускай изображать из себя полного дурака было непросто, сейчас смело могу заявить: игра стоила свеч! А то ли ещё будет, когда Нана оценит результаты своих усилий на уроках в лицее.

— Ты мне так и не рассказал про татуировку, — с набитым ртом произносит Нана.

— А что с ней не так? — Откусываю огромный кусок от «Маргариты» — любимой пиццы отца. Глупо, конечно, но мысли о нём и маме ранеными птицами бьются в сознании.

— Тебе всего семнадцать, — Нана делает глоток сладкого чая. — Когда ты успел её нанести?

— Набить, — хмыкаю и тянусь за вторым куском пиццы.

— Что? — переспрашивает Нана и, оторвав губы от края чашки, вопросительно смотрит на меня.

— Татуировку набивают. Тонкой иглой.

— Фу, это должно быть больно? — Нана морщит нос, внимательно рассматривая рисунок на моей шее.

— Не больнее жизни, — усмехаюсь её наивности и тут же понимаю, что снова всё испортил.

Поза девчонки из расслабленной и немного вальяжной моментально становится напряжённой. Марьяна отодвигает от себя чашку и, сжав губы в тонкую полоску, отворачивается к окну.

Гнетущее молчание заполоняет собой пространство вокруг, а наше общение снова грозит откатиться на прежний уровень.

— Я набил её год назад. На свой шестнадцатый день рождения, — первым начинаю разговор.

— Так просто? — Марьяна продолжает смотреть в окно и нервно теребить пальцы. — Разве можно в шестнадцать?

— А кто мне мог запретить? — едва сдерживаю смех. — Ты меня плохо знаешь

— Я не о том, Ветров! — Нана возвращает своё внимание ко мне. — Ни один тату-мастер не возьмёт подростка без разрешения родителей, разве нет? Я как-то заикнулась, что хочу бабочку на плече, так меня чуть в порошок не стёрли. А у тебя вся шея в узорах!

— Так то тату-мастер в каком-нибудь салоне. Мне мою Сивый набил, в подвале. Мы тогда Федькой в бегах были. Почти неделю по подворотням слонялись. Нас, конечно, нашли, а тату, вот, осталась. Ох, и получил я тогда! — меня всё же пробивает на смех. И хотя ничего весёлого в той ситуации не было, меня забавляет ошарашенное личико Наны.

— Дурак! — бросает она и надувает губки.

— Тебе же вроде нравится татушка? — Ладонью касаюсь шеи. — Нет?

— При чём здесь твоя татушка? — краснеет девчонка. — Ты, Ветров, дурак! Зачем ты сбегал? Неужели грязные подвалы лучше детского дома?

— Лучше не подвалы — люди. Когда сидишь в четырёх стенах, как заключённый, а воспитатели то и дело примеряют на себя роль надзирателей, Сивый и такие, как он, кажутся спасением.

Чувствую, что разговор заходит в тупик, а пропасть между нашими мирами множится с адской силой. Вот поэтому и я люблю молчать! Поэтому хватаю очередной кусок пиццы и набиваю им рот. Хватит! И так напугал девчонку до чёртиков.

— Сколько тебе было? — Нана выискивает в чашке чаинки, не смея на меня взглянуть.

Я же молчу, не сразу уловив суть вопроса.

— Когда ты попал в детдом? — переспрашивает чуть настойчивее.

— В двенадцать, — чавкаю в ответ. Я хочу сменить тему, а не вдаваться в подробности.

— В двенадцать? — вскрикивает Нана. Она всё же набирается смелости и заглядывает мне в глаза. В её — вижу страх и застывшие в уголках слезы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Да, — и снова отвечаю односложно.

— Нет, — бубнит Марьяна, сквозь пальцы, прижатые ко рту, и мотает головой. — А что случилось с твоими родителями!

— Они погибли.

— И что никого не было, кто мог бы тебя забрать? Бабушки, дедушки, дальние родственники?

— Только бабушка, — печально улыбаюсь. — Она хотела меня увезти, но не успела.

— Тоже умерла? — одними губами произносит Марьяна, а в карих глазах плещется ужас.

— Нет! — Поспешно мотаю головой, чтобы дурёха перестала себя накручивать. — Бабуля жива, но из-за инсульта частично парализована и сама теперь находится на попечении государства.

— Мне жаль. Правда.

— Всё нормально.

— Родители разрешают тебе её навещать? — Не отстаёт мелкая заноза.

— Это невозможно, Нана.

— Она твой единственный близкий человек, а ты говоришь «невозможно»? — Читать нотации с важным видом Марьяна, верно, научилась от матери.

— Она живёт очень далеко. Но я иногда ей звоню.

— Сава, это неправильно…

— Погоди, обезьянка! — нагло прерываю нравоучения Марьяны и пальцем касаюсь своего подбородка. — У тебя вот тут соус!

— Тут? — Нана тыкает пальчиком, но всё мимо.

— Не-а, левее! Чуть ниже! Мимо, Нана! — наигранно сокрушаюсь, а сам переваливаюсь через стол и, замерев от девчонки в паре сантиметров, мизинцем смахиваю капельку соуса с её лица.

— Чего зависла?

Я уже давно вернулся на место и успел откусить ещё немного от своей пиццы, а Нана всё молчит.

— Мама рассказывала, что наши семьи дружили, — Марьяна обхватывает себя руками и откидывается на спинку стула.

— Это так.

— Тогда почему я тебя не узнала в двенадцать? Да и сейчас не могу вспомнить ничего из детства, — рассуждает вслух.

— Так бывает.

— А ты? Ты помнишь что-нибудь из нашего детства?

— О да! — Подобно Нане откидываюсь назад и вытираю салфеткой пальцы. — В свои седьмой день рождения ты рыдала возле сараюшки, а потом пыталась присвоить моих божьих коровок.

— Коробок! — вспыхивает Марьяна. — Да, что-то припоминаю. Мелкий, заносчивый мальчишка с наглой улыбкой! Так это был ты, Ветров?

Я хмурюсь, а Нана смеётся. Пусть так! Это лучше, чем больные воспоминания из детского дома. Тогда, в свои семь, я был счастлив, тогда у меня была семья!

— Почему мы не виделись после?

— Вы переехали, а мы остались в городе. Допрос окончен?

— Погоди! Я всё равно не понимаю, если наши отцы дружили, то почему мои родители узнали о тебе только сейчас? Почему не забрали из детского дома тогда, в двенадцать?

— Не знаю. — Я и сам не припомню, чтобы имя Игоря Свиридова звучало в нашем доме. Единственное исключение — поездка с отцом на каток. Но засорять голову Наны ненужными воспоминаниями, не хочу, а потому отмахиваюсь:

— Возможно, к тому времени их дружба себя изжила.

— Настолько, что мои родители не знали о смерти твоих? — не унимается Марьяна и задумчиво хмурится, будто никак не может вспомнить суть закона всемирного тяготения.

— Да мало ли что! — Смеющейся Нана мне нравилась больше. — Не помню, чтобы наши семьи к тому времени поддерживали какие-то отношения.

— И всё же, Сава, это как-то странно, не находишь? Им не было дела до тебя в двенадцать, зато сейчас ты у нас. — Я отрицательно кручу головой, а Марьяна продолжает искать зацепку:

— Как погибли твои родители, Ветров?

Нана даже не представляет, как больно мне говорить об этом: то, что для неё лишь праздное любопытство, для меня — целая жизнь. И всё же перешагиваю через себя и возвращаюсь в события пятилетней давности:

— Наш дом сгорел дотла. Дело было ночью. Как мне тогда сказали: мама и папа даже не проснулись — отравились угарным газом.

— Как страшно, Сава! — Марьяна округляет глаза, а потом задаёт вопрос, который и мне не давал покоя все эти годы: — А ты? Как тебе удалось выжить?