Не в силах сдержаться, он ударил ладонью по сигналу. Резкий длинный гудок переполошил весь двор. Толпа оглянулась на него как на ненормального, не уважающего человеческую смерть. Опомнившись, Матвей оторвал ладонь от сигнала и, высунувшись, жестом показал, что все в порядке.
– Ты с ответом не спеши, обмозгуй все! Тута тебе не Торопыжеское царство! На-кась вот, возьми! Надумаешь – сломай ее, я и явлюсь! – Мамзелькина сунула сухую ручку в рюкзачок и протянула Багрову нечто маленькое, желтовато-вытянутое, непонятно страшное.
– Что это? – спросил он с замиранием.
– Эх ты, а еще некромаг! Бери, не сумлевайся! Обычная детская косточка… Ох, годы мои годы, усе болит… спину ломит… – старушка взяла рюкзачок и, кокетливо охая, вылезла из машины.
Матвей сидел, вцепившись в руль, и смотрел, как Мамзелькина бодро трюхает по двору, закинув за спину рюкзак и держа в тщедушной ручке укутанную брезентом косу. Люди, которых она случайно задевала, на миг застывали и, дрожа, делали быстрый шаг назад. И ни один потом не мог объяснить, почему отскочил.
Аида Плаховна почти затерялась, когда Багров выскочил из машины:
– Что вы хотите за ее ноги? Даром вы ничего не делаете! Хотите, чтобы я стал смертью вместо вас? – крикнул ей вслед Матвей.
На него оглянулось человек десять. Что за странный парень? То сигналит как сумасшедший, то предлагает кому-то стать смертью. Старушка обернулась. Она едва открывала рот, но Матвей отлично слышал ее слова:
– Смертью? Ишь ты, куда замахнулся! Не удержать тебе моей косы, некромаг. Не по рукам она тебе, – сказала она с усмешкой.
– А Ирке удержать? – недоверчиво спросил Матвей.
Старушонка с особой уклончивостью пошевелила головкой. Багров был потрясен. С внутренней безошибочностью он ощутил, что Мамзелькина уважает Ирку и даже где-то побаивается ее. Недаром и новые переговоры о ногах она вела не с самой Иркой, а с ним, Матвеем. Аида Плаховна боится слабую Ирку, уже полгода как лишенную всякой магии! Ирку, которая сама не может сделать ни шагу и худые руки которой едва приподнимают тело над поручнями коляски! Невероятно! Мамзелькина видела в Ирке равную себе!
«Она и в прошлый раз хотела, чтобы Ирка была смертью… Только Ирка! Я для нее вообще никто!» – вспомнил Матвей.
– Так что вы хотите за ее ноги? – снова крикнул Матвей.
Ему было безразлично, что на него смотрит целая толпа.
– Самый пустячок возьму. Камень Пути, – охотно откликнулась старушка.
– ЧЕГО??? Его не вытащить!
Плаховна лихо дернула плечиком.
– Не трясись, болявый! Вытащу! Моя коса не скальпель, на нее михробы не садятся! Это она для дураков городских коса! А здеся вот острие, это лезвие, это обушок! Здеся пятка, шипик, кольцо. Ну а туточки косовище с рукояткой!
В голосе у Мамзелькиной послышалась несвойственная ему скрипучая нежность.
– Думаешь, в прошлый раз Мировуд тебе камень вставлял? Он рядом стоял, пока я трудилась! А сердчишко я тебе другое подберу. У меня недавно бегун-марафонец взял чагой-то да в машине не пристегнулся. Не сердце – сплошной мускул. Сорок километров пробежишь – ни разу не задумаешься!
– Не согласен!
– Подумай, милок! – манила Плаховна. – Первым сортом все обделаем! Только Ирке своей ничего не говори! Если она скажет твердое «нет», тут уж я никак не смогу ножки ей дать. Не приживутся они, хоть на клей сажай.
– А так сможете?
– Так смогу. Понимаешь, голубок, любовь соединяет двух людей в одного и открывает лазеечки… Ну бывай, болезный, не кашляй! Пошла я арбайтен делать!
«Менагер некроотдела» поправила рюкзачок и, прищелкнув пятками кроссовок, сгинула. Ее коса, состоящая из пятки, обушка, шипика и прочих чудно звучащих деталей, исчезла чуть раньше милейшей старушки.
Глава 8
Расходный материал начинает приносить доход
Мы должны жить так, как колесо вертится, – чуть одной точкой касаться земли, а остальным стремиться вверх.
Преподобный Амвросий Оптинский
Лучший комиссионер мрака Тухломон вышмыгнул у станции метро «Новокузнецкая» и некоторое время потолкался в очереди за квасом, пытаясь раздуть ссору.
– Вы что одними руками и деньги берете, и квас наливаете? Почему тому лысому больше?.. А мне что, одна пена? А девушка куда лезет? Вы ее раньше тут видели? – орал он.
Но, увы, раскисшая от жары очередь была настроена миролюбиво, и вообще стояло только три человека. Поняв, что любезного ему скандала не будет, Тухломон зевнул, закатил глазки и, показав всем, как он смертельно обижен, поволок ноги в сторону рядом расположенной «Третьяковской». Тут, во дворе жилого дома, сразу за храмом сщмч. Климента, папы римского, у Тухломона был оборудован тайник. В тайнике хранились зажиленные эйдосы, которые комиссионер вот уже несколько веков потихоньку утаивал от своего начальства.
Проскользнув за магнитные воротца вслед за одним из жильцов, Тухломон некоторое время топтался во дворе, притворяясь, что его умиляют катающиеся на качелях детки.
– Кач-кач! Кач-кач! Ути-мои плютики! – повторял Тухломоша, и лицо у него вытягивалось от сладости.
Попутно комиссионер не забывал невзначай подходить к подвальному окошку. Оказавшись у забранного решеткой пыльного стекла, в углу которого была чуть заметная трещина, Тухломон присел завязать шнурок, вытянул к трещине ставшую бесконечной руку и вдруг стремительно, как змей, скользнул вслед за своей рукой внутрь.
В подвале пластилиновая колбаса, раскатавшаяся на толщину карандаша, вновь вылепилась в довольного собой гадика. Перешагивая трубы, расходившиеся в разные стороны и обмотанные для утепления стекловатой, лучший комиссионер мрака забился в дальний угол. Здесь он еще раз огляделся и сунул руку в незаметную щель под главной трубой, заботливо заложенную чавкающим влагой поролоном.
А дальше все происходило, как в сказке про смерть Кощея. Из щели Тухломон достал прорезанный футбольный мяч. Из мяча – железную банку из-под горошка. Из банки – шкатулку с видом Кисловодска.
Все это сопровождалось бормотанием и снятием магических защит. В конце концов в липкой ладошке у Тухломона оказался пузырек из-под валерьянки, под самую крышечку насыпанный первосортными эйдосами, которым было бы не стыдно оказаться в коллекции самого Лигула.
Медленно, очень медленно, Тухломоша открыл крышечку и залюбовался сиянием эйдосов. Впервые, пожалуй, его лицо перестало перемеривать в минуту сотни масок и имело теперь собственное выражение – алчное, нетерпеливое и одновременно полустертое.
Насладившись эйдосами, Тухломон широко разинул рот и двумя пальцами вытащил дальний фарфоровый зуб, воткнутый прямо в пластилиновую десну. Раскрутив зуб, оказавшийся внутри полым, комиссионер высыпал на ладошку три отличных эйдоса, один из которых, подумав и с сожалением попыхтев, отложил для сдачи в Канцелярию, а два оставшихся пересыпал в пузырек, после чего вернул крышку на место.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});