Особенно, когда он говорил профессору Плейшнеру:
– Я работаю в разведке.
Плейшнер вздрагивал, отшатывался, а Штирлиц добавлял:
– В советской разведке.
И я вот тоже хотел вырасти и так кому-нибудь сказать.
Моряки слушали меня недоверчиво, недовольно. Наверное, им не понравилось, что маленький человек, решивший посвятить себя такой профессии, проболтался, но потом один из них, когда мы остались в палате вдвоем, вдруг произнес скороговоркой:
– Не надо, Туполев, в разведку.
– Почему не надо?
– Тебя там заставят родную мать продать, понял?
Я вспомнил маму и испугался. И решил, что буду служить на флоте. Моряки это одобрили и только заспорили, где лучше, на подводных или на надводных кораблях. Но это зависит от того, какой у меня будет рост. Мне хотелось вырасти большим, но служить на подлодке, а они смеялись и говорили, что так не получится.
Однажды днем во время послеобеденного сна, в десять минут четвертого, раздался чудовищный грохот. Все, кто были в палате, подбежали к окну, а я подумал, что началась война с американцами, которой пугал нас маленький Юра, залез под одеяло и заревел. Сирены скорой помощи, пожарные, крики, дым, гудки – все неслось в окна, которые никто не догадался закрыть.
Это было, отец Иржи, столкновение товарного и пассажирского поездов на станции Купавна, о котором теперь можно прочитать в интернете, а тогда напрасно люди включали радио, зря слушали последние известия, смотрели программу «Время» и читали газеты – в них не было о железнодорожной катастрофе ни слова. И сколько человек там погибло, так никто и не узнал. Шепотом говорили, что товарняк с щебнем протаранил на полном ходу электричку и жертв было несколько сотен. Солдат из военной части отправили разбирать завалы, и целую неделю от Железнодорожной до Фрязева не ходили поезда, добраться можно было только автобусом, в который не влезть, или на такси, и поэтому мама в черном платье и черном платке приезжала ко мне нечасто. А я плакал среди чужих людей, которые много курили, ругались, но больше молчали и не смели говорить о том, о чем говорить нельзя было. И тогда впервые в моем детском сознании что-то треснуло, и я все время думал, что после папы и с мамой может что-то случиться…
Я сильно изменился за это время. Повзрослел, замкнулся, а электрички и товарные поезда, когда проходили мимо Купавны, еще много лет гудели…
Мы все шалили
Перед сном в Карпатах мы выходили с Катей смотреть на небо. Из-за гор здесь обзор был меньше, но звезды казались ближе и крупнее, и я думал про Петю, который мог бы назвать большинство из этих зирок, а я бы рассказал ему в ответ, что на Украине Млечный Путь называют Чумацьким Шляхом, по которому ехали торговцы солью – чумаки и рассыпали свой товар. Я рассказал бы ему про нашего соседа по школьному общежитию – венгра по имени Мате. Он был худой, высокий, черноволосый и жутко печальный. Работал учителем в местной школе, и это показалось мне тогда очень странным.
Какой венгр, откуда он взялся и почему не едет в Венгрию, если ему здесь одиноко? Он мало о себе рассказывал, у него, похоже, не было ни друзей, ни девушки, его отправили сюда по распределению – тогда оно еще действовало, и Мате должен был отработать три года. В школе он преподавал историю и однажды позвал меня к себе на урок, чтобы я рассказал детям про Москву, где никто из них не был. Я уже говорил вам, что не бог весть какой оратор, но двенадцатилетние мальчики и девочки слушали меня очень внимательно, а когда я предложил им задавать вопросы, сначала стеснялись, но потом от рук не было отбоя. Они хотели знать всё про Красную площадь, про Мавзолей, про метро, про цирк, про Горбачева и Аллу Пугачеву и были, кажется, несколько разочарованы тем, что я живу с ними в одном городе и лично не знаком. Я рассмеялся, но дети смотрели очень серьезно, и мне сделалось неловко.
Вечером к нам пришел Мате с бутылкой самодельного вина. Сначала он молчал, а потом выпил и стал рассказывать, что его родители раньше жили в Дьёре и переехали в Лесковец накануне последней войны, когда эта земля отошла к Венгрии, и я, помню, сильно удивился. Как отошла, к какой Венгрии, почему? Нам не рассказывали про это ни в школе, ни в университете на лекциях по истории КПСС, или я плохо слушал, может быть.
– А дети в школе об этом знают?
– Про Венгрию? Нет, то нэ можна, – покачал он головой, как дедок-бандеровец.
А еще в самом центре села стоял дом, в котором никто не жил. Большой, добротный, ну примерно такой, как у вас, и тоже пустой. Я даже подумал, что хорошо бы купить его и приезжать сюда летом, когда горные тропы и перевалы не занесены снегом, но потом нам рассказали его историю. Оказалось, что в этом доме когда-то обитала ведьма, самая настоящая босорканя, которая умела наводить порчу, воровала молоко у коров, насылала болезни детям и раздоры в семьи. А чтобы вершить эти злодейства, у нее имелся личный черт – выхованок. Она вывела его из неразвившегося куриного яйца. Весь Великий пост носила под левой мышкой, не мылась, не молилась, а когда народ пошел к светлой заутрене и запел «Христос воскресе!», Кудричка – так звали ведьму – пропела про себя «И мий воскрес!».
Не знаю, отец Иржи, приносила она действительно людям зло или же просто все плохое, что происходило в селе, связывали с ней, но говорили, что, когда она в муках умерла, над домом вырвалось из печной трубы пламя, повалил дым и черти в черных капелюшах поволокли несчастную Кудричкину душу. Через некоторое время в хату поселили учительницу русского языка – молодую коммунистку из города. Бедная женщина сбежала из села через неделю, не испугавшись даже угроз положить на стол партбилет, и только завучу призналась, что ночами кто-то касался ее грудей холодными ладонями.
«Замиж тоби трэба», – проворчала та, но, когда в доме стали перестилать крышу, нашли украденный из церкви потир и обнаружили нечетное число стропил, верный признак того, что в доме действительно обитала нечистая сила и чаша была нужна старухе для колдовства.
Вы креститесь, вы чего-то боитесь, матушка? Вот и Катя тоже тогда перепугалась, побледнела. А мне не было страшно, нет. У меня было такое мальчишеское чувство: не боюсь я тебя, злая старуха, возьму сабельку