сократившие частный аграрный сектор, привели к тому, что экскаватор уже не мог работать на артель, поскольку ее не было. Однако в то же время первый секретарь и президиум ЦК создали совнархозы, восстановив и де-факто укрепив региональные кланы и местничество. Одновременно запрет артелей спровоцировал взрыв теневого производства товаров народного потребления в так называемых «цехах» — то есть во все тех же частных производствах, но существующих в форме подразделений государственных предприятий и / или использующих государственное оборудование и материалы для личного обогащения.
Любопытна в этом контексте судьба такого механизма контроля за поведением экономических агентов, как смертная казнь за экономические преступления. После отказа от сталинского террора в середине 1950-х этот механизм в сокращенном виде был восстановлен в 1961 году, в частности в вопросе кары за экономические преступления и прежде всего за организацию нелегального производства. Если до 1961 года смертная казнь устанавливалась за измену Родине, шпионаж и убийство, то указом Президиума ВС СССР от 5 мая 1961 года смертная казнь устанавливалась также за хищения в особо крупных размерах, спекуляцию валютными ценностями, дезорганизацию работы исправительно-трудовых учреждений. Это породило не только широко известный случай с расстрелом группы «валютчиков» Файбишенко — Рокотова, которым по личной инициативе Хрущева и с грубым нарушением действующего закона задним числом вменили наказание, узаконенное после совершения ими преступлений и их ареста. В первой половине 1960-х сотни, если не тысячи теневых предпринимателей, которые стали таковыми в значительной мере после закрытия легальных «артелей», были арестованы и десятки из них были осуждены на расстрел[386]. После отставки Хрущева этот механизм начал применяться значительно реже, но в любом случае он не представлял реальную опасность для директоров, которые не занимались организацией подпольных производств, прямыми хищениями и не накапливали значительного количество наличных и ценностей.
В рамках «косыгинских реформ» работа, при которой главным показателем стала «прибыльность», требовала поиска выгодных и надежных заказчиков, которые позволили бы получить более высокий процент прибыли и из нее наполнить поощрительные фонды. Эти азы экономики рыночной били по принципам экономики плановой, равно как и по принципам централизованного управления, ослабляя тем самым власть руководства страны и ее идеологической обслуги (включая многих советских экономистов).
Очевидно, что директор государственного предприятия, получивший право распоряжаться его прибылью (или частью прибыли), меньше всего думал о долгосрочных инвестициях, ведь на них нужно было бы потратить большую или как минимум наиболее значительную часть прибыли. Зато он обладал большими возможностями вывести эту прибыль на покрытие тех или иных обязательств (предприятия, своих собственных), личное обогащение или коррупционный рынок. На это работало даже, казалось бы, «бескорыстное» перечисление средств на строительство социально-культурных объектов в населенном пункте, где располагалось предприятие.
Выделение ресурсов предприятия на общественное благо предполагало увеличение личного морального и материального капитала директора в глазах местной элиты. Это в свою очередь обеспечивало прямые и косвенные бонусы, как то: награды, повышение политического и социального статуса, перевод усилиями местного органа власти на другую работу в случае изгнания министерством с имеющейся, свою кабинку и льготное обслуживание в бане или ресторане, построенном его организацией, получение новой квартиры от властей (не для себя, так для нужного человека — члена семьи, любовницы, делового партнера) или ремонт его дома и т. п.
При этом свобода, предоставленная директорам (в том числе в реализации подобных инвестиций), в рамках реформ могла вызвать очевидный экономический рост. Этому могли способствовать новое строительство, увеличение покупательной способности работников, которые через фонды материального стимулирования получили больше денег в виде заработков и премий, трата предприятиями накопленных в предыдущие годы и десятилетия сверхнормативных запасов сырья и инструментов, загрузка не используемых ранее мощностей и другие чисто экономические факторы.
Такая щедрая перекачка государственных средств из производственной сферы на потребительский рынок (из безналичных в наличные средства), решение перезревших социально-экономических вопросов, увеличение материальных выплат «передовым» рабочим, специалистам и административному аппарату при резком снижении отчетности, разумеется, снискали «косыгинским реформам» большое количество сторонников в рамках аппарата власти и за его пределами[387].
Размеры вознаграждения (из сэкономленных средств) за эту деятельность руководителей производства и части работников были настолько велики и не совпадали с тарифами, утвержденными Госкомцен (и, конечно, аппаратом ЦК КПСС), что это вызывало возмущение множества чиновников и контролеров. С экономической точки зрения эта ситуация показывала, разумеется, характерные дисбалансы советской экономики в таких сферах, как эффективность, ценовая и зарплатная политика[388]. Фактически речь шла о перспективах появления нового общественного слоя — государственных менеджеров с широкими полномочиями, которые могли превратиться в легальных советских предпринимателей, в чьи руки передавалась государственная собственность (что и произошло в 1987–1994 годах). Руководство страны оказалось не готово к столь масштабному пересмотру экономической политики и решило ограничиться частичными реформами и мерами[389].
В то же время стали очевидны и бюджетно-финансовые последствия реформ. Стало ясно, что происходит перекачка средств из централизованной системы производства (преимущественно вооружений), управляемой кланами партийных чиновников и верхушкой военно-промышленного комплекса, в невоенные сектора экономики (которыми — как говорилось выше, кроме аграрной сферы — распоряжался Совет министров СССР), в распоряжение местных властей и в конце концов в частный сектор и частные руки.
Подобная ситуация в свою очередь должна была вызывать массу вопросов у лиц, принимающих решение в рамках коллективной диктатуры: Политбюро и особенно его ядра, группы секретарей ЦК КПСС — членов Политбюро (то есть на тот момент Брежнева, Суслова, Кириленко, Кулакова и других). Они прямо теряли контролируемые средства и, стало быть, часть власти. Политбюро надо было думать о необходимости обеспечивать освобожденные из бюджета ВПК и попавшие в руки граждан средства товарами повседневного спроса. Это не только требовало дополнительных усилий, но и увеличивало проблему дефицита и инфляции. 14 марта и 8 апреля 1967 года Политбюро дважды рассматривало вопрос о правильности государственных и розничных цен на потребительские товары, при этом особое внимание уделялось мясо-молочной группе[390]. Записные книжки Брежнева этого периода полны отметками о проблемах цен на масло и его жирности[391]. При этом сразу за вопросом повышения цен рассматривался возникший по инициативе главы объединения советских профсоюзов ВЦСПС Виктора Гришина вопрос о возможных компенсациях рабочим в виде 13–14-й зарплат[392].
То, что подобная политика привела к разгону инфляции, стало кристально ясно в 1974 году, когда перед намеченным повышением цен выяснилось, что по целому ряду групп товаров цены в СССР выросли за 1968–1973 годы на 10 % и более[393]. В отделе сельского хозяйства Госплана еще 20 февраля 1973 года констатировали, что «слабой стороной всех наших