Читать интересную книгу Плещут холодные волны - Василь Кучер

— Добей, браток!

— Ох, добей, чтоб я не мучился...

Потом немецкие выкрики стали удаляться, и Павло, перебираясь с камня на камень, пошел вдоль моря в сторону мыса Фиолент; ему казалось, что там еще идет бой наших арьергардных частей. Может быть, туда подойдут этой ночью и советские корабли.

Но корабли так и не подошли. Хирург Заброда остался один. Собственно, он уже перестал быть хирургом. Его сумка с инструментами пропала, когда разорвался снаряд. В пистолете остался последний патрон, врач берег его для себя. Над спокойным морем прозвучит еще один одинокий выстрел, которого на земле никто уже не услышит в этом грохоте и громе. Останется море, черная ночь и большие звезды на небе. И еще там, где-то под Млечным Путем, его Сухая Калина, а в ней грустная и заплаканная мать. Все обещал приехать к ней Павло, да так и не собрался. Взглянул на Млечный Путь и горько вздохнул. Расстегнул кобуру, холодная ручка пистолета неприятно защекотала ладонь. Павло даже вздрогнул, зябко поежился...

Вдруг он увидел у берега шлюпку и возле нее троих. Они быстро вычерпывали из нее воду, как видно собираясь отплыть в море. Павло подбежал к ним, спросил:

— Братцы, куда вы?

— Ты что, не видишь? — глухо сказал усатый. — К партизанам, под Балаклаву...

— А там, наверху, что?

— Там каюк. Конец, — бросил тот, что копался на носу шлюпки.

— Вам будет трудно втроем, шлюпка же на четыре весла. Возьмите меня с собой, братцы, — попросил Павло. — Я врач.

— Врач? — удивленно протянул усатый, сталкивая шлюпку в море и становясь в нее одной ногой.

— Да, врач. — Павло подошел ближе.

Усатый заколебался, но тут прозвучал молодой голос:

— Полундра! Стой, говорю! Пусти врача! Это тебе не ярмарка.

Усатый пожал плечами и протянул Заброде жесткую, мозолистую руку. Обрадованный Павло прыгнул в шлюпку так, что она закачалась на воде.

— Осторожно, — послышался сдержанный и какой-то укоризненный третий голос. — Пошли.

— Пошли! — облегченно выдохнул усатый, оттолкнувшись от берега длинным шестом, похожим на катерный шток.

Шлюпка быстро шла в море, послушно обходя острые камни, торчавшие из воды. Павло присел на корточки у кормы, усатый, почти упираясь ему в грудь коленями, правил. Двое других сидели на веслах.

— Давай, давай! — прикрикнул на гребцов усатый. — Скоро рассвет. Они же засекут нас.

— А вот это видели? Пусть теперь соли на хвост насыплют, — бросив весло, сложил фигу один из гребцов.

— Не хвались, еще напророчишь, — остановил его усатый, и тот сразу умолк, только прерывисто задышал, налегая грудью на весло. Видно, грести ему было тяжело. Его напевный голос с мягким полтавским «эль» словно подтолкнул Павла, он обрадованно вскрикнул:

— Прокоп, дружище!.. Неужто ты?

На скамье, которую матросы называют банкой, рядом с гребцом белел в темноте деревянный костыль.

— Так точно, товарищ капитан медицинской службы, — выпалил единым духом Прокоп Журба, не прекращая грести.

Усатый резко подобрал ноги под банку и уже не так напирал на грудь Павла коленями.

— Да вы перейдите на нос. Тут неудобно, — уже мягче и теплее сказал он.

— Переходите, — протянул из темноты руку Прокоп Журба.

— Да, это дело, — поддержал и третий, отодвигаясь в сторону.

Павло быстро перешагнул обе банки, удобно устроился на носу шлюпки.

— Дайте и мне весло.

— Ха! Весло! Было бы оно, — горько откликнулся усатый. — Сидите уж за пассажира, а утром будет видно, что нам дальше делать...

— А почему за пассажира? — вмешался Прокоп. — Пусть будет как тот моряк на корабле. Он у нас называется впередсмотрящим.

— И ясновидящим? — пошутил третий.

— Нет. Такого у нас нет, ясновидящего. Это у штундов так называются пророки, — хохотал Прокоп. — И у христиан тоже...

— Давай греби, пророк, не трепи языком, — остановил его усатый.

— Даю, папаша, даю, чтоб того Гитлера на вилах подали, — плюнул не в море, а себе под ноги матрос Журба и осатанело налег на весло.

Шлюпка, ведомая усатым, наконец вышла в открытое море. Приближался рассвет, теперь было отчетливо видно, что они обходят Херсонесский маяк, направляясь дальше к мысу Фиолент и Балаклаве, которая чуть виднелась на фоне моря и неба.

На последнем клочке крымской земли еще шел жестокий и неравный бой. Немецкая артиллерия и минометы не стреляли: им негде было развернуться на этом пятачке матросской отваги и смерти. Осколки могли задеть и тех, кто стрелял в горсточку матросов, оставшихся со своим генералом. На море были отчетливо слышны яростные и отчаянные выкрики «полундра» и крепкая матросская брань. И еще был слышен тихий голос баяна, доносивший, словно из-под земли, заветные слова:

Плещут холодные волны,

Бьются о берег морской.

Наверное, кто-нибудь из раненых случайно увидел баян возле себя и, забывшись, заиграл среди огня и смерти любимый напев, и тот прозвучал как прощальная песня:

Миру всему передайте,

Чайки, печальную весть...

В окопчик полетела связка гранат — и баян замолк...

А Павлу навек запала в душу эта песня: «Плещут холодные волны...»

Занималась заря. Солнце еще было за горизонтом, и на море только-только легли первые сероватые отблески света, но на западе начало сильнее и сильнее разгораться багровое зарево, окрасившее зловещим кровавым цветом море, небо, клочок земли у Херсонесского мыса и даже рыжий дым, клубившийся над маяком.

И тогда в свете этого зарева четверо в шлюпке увидели матросов, последних защитников Севастополя. Павло даже сосчитал их. Сорок девять. Они стояли по пояс в воде в одних тельняшках, с автоматами в руках, лицом к фашистам, которые залегли на высокой скале. Матросы медленно отступали все дальше и дальше в море, яростным огнем прижимая врагов к земле. Фашисты неистовствовали в бессильной злобе, но матросов взять живыми не могли. Враги даже выкатили орудийную батарею, но расстояние было слишком близким, и орудия и минометы не могли вести прицельный огонь. Матросы же не сдавались. Били и били из автоматов, отходя в море, — вот они уже стоят по грудь, по шею в воде, кое-кто начинает захлебываться, но огня не прекращают, высоко вскинув над головой автоматы.

Не в силах сломить их волю, враги ударили кинжальным огнем из крупнокалиберных пулеметов. С двух сторон, с высоких скал. Море стало красным от крови, и легли матросы на каменистое дно, головами к берегу. И никто из них не закричал о спасении, никто не попросил о помощи. Море сомкнулось над их головами, тихо зашумело...

Павло опустился на колени, сорвал пилотку и низко склонил голову. Прокоп Журба и третий, молодой капитан, стояли на коленях спиной к Заброде, и он не видел их лиц. Только по низко опущенным плечам почувствовал их великую печаль и горькую скорбь. Усатый тоже тихо сполз с кормы на колени и все оглядывался, чтобы увидеть гибель последних севастопольских матросов. Время от времени он повторял:

— Вечная память, сыночки... Вечный покой...

Глаза его бегали по лицам трех спутников, словно он спрашивал, можно ли ему перекреститься. Те молчали. И он зашептал себе в усы тихие и неразборчивые слова, словно творил среди моря горячую молитву за упокой погибших матросов.

Павло присмотрелся к нему внимательнее и узнал. Это был тот самый техник-лейтенант, который прятался в порту от бомбардировки вместе с ранеными, доставленными Оксаной. Как же его фамилия? У него тогда было с собой двадцать тысяч рублей — зарплата для всех авторемонтных мастерских. Он, кажется, из Саратова родом? Да, именно так! Его и зовут странно, как персонажей в пьесах Островского. Фрол. Да. Фрол Каблуков. Где же они встретились с Прокопом Журбой?

Фрол заметил внимательный взгляд врача, смущенно кашлянул, крикнул Прокопу:

— Эй там, на веслах, шевелись!

Гребцы снова взялись за весла, тяжело покачиваясь в такт. На худых спинах заходили острые лопатки. Павло опять не видел их лиц, но угадывал, что они напряжены и болезненно перекошены от усталости. Он только теперь заметил, что в руках у них были не весла, а какие-то неуклюжие палки. Прокоп орудовал дубовым поручнем, какие бывают на лестницах в многоэтажных домах. Его напарник греб какой-то дубиной, которая смахивала на огромную оглоблю. Усатый правил куском узенькой шалевки с выбитым сучком. Так вот почему им так трудно грести! Так вот почему шлюпка так медленно идет от берега! Павло горько покачал головой.

На дне шлюпки, лежали три солдатские каски, пустая камбузная кастрюля и три банки рыбных консервов. У ног Фрола лежал чем-то плотно набитый противогаз, винтовка, кобура с пистолетом и на корме — свернутая плащ-палатка.

«А где же вода? Где хлеб?»

Павло невольно вздрогнул и тронул себя за бок, где висела солдатская фляга, наполненная вонючей солоноватой водой, которую он набрал в воронке возле Херсонесского маяка.