всех сторон, нависает… Не дает дышать. Жить. Не позволяет заорать во всю глотку, как хочется — «Что ж ты делаешь?! Разве можно так? С людьми. Живыми, чувствующими людьми… Разве можно? Что я сделала? Почему, за что?».
Темнота рассеивается. По косой в незавешенное окно входят огни соседней многоэтажки. С губ срывается свист и какой-то совершенно щенячий скулеж. А слез нет. Будто что-то не дает им пролиться. Может быть, завоевывающее все больше пространства внутри меня ледяное оцепенение.
Марат звонит, когда я нахожу в себе силы соскрести себя с пола.
— Афин, я тут замотался. Ты где?
— В офисе.
— До сих пор?! Давай, заканчивай. Поедем домой.
Что сказать? Послать его сейчас? Или сначала устроить допрос с пристрастием? Нет… Нет. Так такие вопросы не решаются. Надо с холодной головой. Обдумав все хорошенько. Хотя… Господи, ну о чем тут думать?! Он же-нит-ся! Или… Что если это все же ошибка? Спросить? Как? Мне тут сказали, что ты женишься, правда ли это? Нет. Не уверена, что мне сейчас хватит мудрости выстроить разговор правильно.
Они спали вместе?!
Нет. Это невозможно. Он все время со мной. На виду. Он не кладет телефон экраном вниз, не выходит, чтобы с кем-то поговорить, не отводит глаз, как всякий виноватый. Тогда тем более ничего не понятно. Мечусь по кабинету. В голове нон-стопом: «Как быть, как быть, как мне быть?!». Чувства в клочья.
Дверь открывается, впуская в темный кабинет полоску света.
— Ну что ты тут копаешься… в темноте? — спрашивает Марат удивленно.
— Да я же ухожу. Вот и выключила свет.
Оказывается, это гораздо проще, чем я думала — снова с ним заговорить. Теперь бы не сказать какой-нибудь глупости.
— Экономная ты моя. — Улыбается. И хоть я не вижу его улыбки (он стоит спиной к свету), я знаю, что это так. Я вообще все про него знаю. Ерунда это все. Он не мог меня предать. Мы же не так давно строили планы на жизнь. На этой мысли мне бы и успокоиться, но проблема в том, что с Коваленко поначалу было точно так же.
С губ срывается смех.
— Все хорошо? — настороженно замирает Марат. Мы у лифтов. Внизу ждет его машина, чтобы отвезти нас домой.
— Это ты мне скажи, — отвечаю, глядя прямо перед собой.
— Ты про ситуацию в общем?
— Наверное.
— Все сложно, но решаемо.
— Хорошо, если так.
Лифт, наконец, приезжает. Мы синхронно шагаем внутрь.
Как быть? Как быть… Как мне быть? Что мне делать?!
Наверное, надо начать с вопроса, адресованного себе. Готова ли я с ним сегодня расстаться? Нет! Все внутри начинает дрожать, стоит только об этом подумать. Тогда второй вопрос. Готова ли я терпеть? Делить своего мужчину с другой, если то, что мне сказали, правда?
«Нет! Нет… Нет!!!» — ревет внутри. И такой волной ревности меня окатывает, что мне едва удается устоять на ногах.
— Осторожно.
— Лифт шатнуло.
— Я не заметил, — хмурится. И снова… снова заглядывает мне в глаза. Слава богу, кабина с мягким толчком останавливается, и мне не приходится, вновь соврав, отвечать. В машине располагаемся на заднем сиденье. Беру Марата за руку. Веду по его пальцам своими, обвожу свободный от всяких колец безымянный. Меня легонько колотит. И Мар это чувствуя, привлекает меня к себе.
— Ну что такое? Давай, выкладывай.
Нет. Озвучить это — значит обрубить настоящее. Я не могу. Мне нужно подумать. Наверное, еще есть шанс все изменить. Он еще не женат, так? И меня ни от кого не прячет. У нас вообще все по-прежнему. Устрой я сейчас скандал, поставь его перед выбором, это лишь все усугубит. Надо действовать мудрее. Мне это по силам. Пока есть время все исправить, не надо рубить с плеча. А что надо? Сделать так, чтобы он одумался. Чтобы понял, что я его судьба, и никто больше.
— Ничего, — шепчу, стуча зубами. — Просто мне нехорошо как-то.
Марат касается губами моего лба. Меня обволакивает его родным ароматом и неприкрытой в глазах тревогой.
— Думаешь, заболела?
— А если так? — шепчу в какой-то горячке. — Ты будешь меня лечить?
— Что за вопросы?
— И никуда не уйдешь?
— Куда мне уходить? Мы живем вместе, помнишь?
Вопрос «А когда ты женишься?» погибает невысказанным. Я душу его в себе невероятным усилием воли. Не хочу и не буду опускаться до таких дешевых манипуляций и шантажа. Впиваюсь в губы Марата своими. Обхватываю ладонями его голову. Отстегиваюсь к чертям и забираюсь ему на колени. Я больна… Да. Мое лекарство — он.
— Ч-черт, кто-то, похоже, решил примерить на себя роль плохой девочки? — задыхаясь, шепчет Марат, опустив стекло, отделяющее нас от водителя.
— Все для тебя, — ерзаю по его моментально вставшему члену.
— Оу… — шипит Марат, откинув голову на подголовник. На его мощной шее вздуваются сухожилия. Я размашисто веду языком по ним и игриво прикусываю. Втягиваю кожу ртом, оставляя на нем засосы. Мечу, мечу, мечу… Потому что он — мой. Просовываю руки между нашими телами, дергаю ремень.
— Аллах…
Марат в неменьшей горячке, чем я. Отодвигаю трусики в сторону, прохожусь по его разбухшей, налитой головке своей сердцевиной. Приподнимаюсь, насаживаясь.
— Стоп! — на моей заднице с силой сжимаются его руки.
— Что такое?
Задыхаемся оба. Пот течет по вискам, несмотря на работающий кондиционер.
— Погоди, надо презерватив.
— Я соскочу.
— Не будем рисковать. Защита еще никому не помешала.
Марат подталкивает меня вверх, чтобы я привстала, и он мог просунуть руку в карман, доставая резинки. Обхватив его шею руками, подчиняюсь. Лицом утыкаюсь в темноволосую макушку. Меня все еще колотит. Но уже не от желания. О, нет… Это скорей истерика. Мне хочется заорать — не повредит?! Кому?! От чего ты меня защищаешь? Или… не меня? Ты был с ней? С ней без резинки? Я ничего, ничего не понимаю. Нож в груди проворачивается и уходит куда-то под ребра. А Марат, ничего не замечая, натягивает дрожащими руками презерватив. Я своей воспаленной кожей чувствую, как дрожат его чертовы руки…
— Давай. Опускайся. Я сейчас сдохну.
Обхватывает затянутую резиной плоть и, закатив глаза от кайфа, ведет по моим высохшим складкам. Мне смешно. Так он даже не чувствует, что я этого не хочу… С губ срывается неуместный смешок, который я маскирую за стоном. И насаживаюсь на него. Мертвая бабочка, прошитая насквозь. Хотя нет. Мертвые же ничего не чувствуют. В то время как я, нанизывая себя все яростней, буквально тону в этой боли и черной, выжигающей нутро ревности.
Почему он все не кончает?
— Давай, Афин. Я долго