в сфере производства, товарообмена, валютных ценностей, труда и государственной власти. Кажется, сами принципы частной собственности и свободного предпринимательства колеблются в своих основах. Мы приближаемся, таков будет вывод, к состоянию, в котором общественная жизнь должна быть построена по-новому и иначе, чем прежде.
Представление о структурных изменениях по самой своей природе основывается большей частью на знании исторических параллелей. В прошлом Запад дважды переживал подобное изменение: при переходе от античного общества к феодальному и при переходе от феодального общества к капиталистическому. Однако, будучи рассмотрены в сравнении с нынешней ситуацией, оба эти примера оказываются не слишком пригодными, насколько можно предположить, из-за практически неизбежных ограничений и упрощений. Процесс феодализации длился восемь или девять столетий. Он уже идет во времена Римской империи и завершается разве что к XI столетию. Переход от феодального общества к буржуазно-капиталистическому растягивается на период приблизительно с 1100 до 1900 г., и в целом изменения происходят менее решительно, чем мы обычно себе представляем.
История не дает нам примеров быстрого перелома в общественных отношениях, подобного тому, который мы сейчас, очевидно, переживаем. К тому же оба прежних структурных изменения гораздо менее всеобщи, чем то, которое теперь нас ожидает. Оба они совершались на прочной основе нерушимого принципа частной собственности и семейного права наследования. Строго говоря, все высокие культуры, о которых мы знаем (о государственном коммунизме в древнем Перу у нас слишком ненадежные сведения), строились на подобной основе. Поэтому с исторической точки зрения предположение о быстром и далеко идущем структурном изменении нашего общества остается всего лишь смелой гипотезой.
Можно полагать, что структурные изменения – допустим, что они действительно назревают, – совершатся сами собой и принесут свою собственную новую форму культуры. Это вполне согласовывалось бы с прежним историческим материализмом. Большинство социологов и экономистов, однако, считают наше время чрезвычайно отличным от предшествующих периодов более спонтанного культурного роста в том отношении, что сейчас несравненно возросло понимание этих проблем, сознательная воля найти их решение и наличие средств. Пациент берет излечение в свои руки. Может ли общество собственными упорядоченно действующими силами осуществить свою волю к выздоровлению и улучшению, наметить туда дорогу, определить и употребить все необходимые средства? Многие полагают, что да. Верят в планирование. Полагают возможным механизировать процессы производства, обмена и потребления таким образом, чтобы исключить помехи, вызванные человеческими побуждениями. Мыслят себе общество, где будут упразднены соперничество, предприимчивость и склонность к риску, где индивидуальный эгоизм преобразуется в бездушный групповой, который всегда будет бессильно наталкиваться на сопротивление себе подобных. И каково же будет при таком состоянии общества состояние культуры?
Политическое мышление ожидает от планирования большего, нежели только экономического оздоровления. Оно полагает также, что на основе тщательно взвешенного подхода можно будет заново отрегулировать сами формы сообщества. Нередко, когда политическая жизнь принуждает к омоложению, вновь расцветает старая неизбежная метафора государства как организма. В живом представлении о государстве как организме заключены все те высокие качества, о которых шла речь при описании понятия культура: равновесие, гармония, общая устремленность, – служение, честь и верность. Без сомнения, глубокий смысл для культуры кроется в нынешнем тяготении к упорядочению государственного сообщества в соответствии с реальными состояниями, то есть живыми единствами, естественными членениями. Если бы Государство действительно могло возвыситься до организма, в котором эти благородные отношения служения претворились бы так, чтобы человек чувствовал себя в своем состоянии на своем месте в обществе, чувствовал себя самим собой, тогда государство во всяком случае вместе с порядком укрепило бы и базу культуры.
Но тогда было бы нужно, чтобы такое понятие служения содержало в себе нечто большее, нежели повиновение власти, которая сохраняет и укрепляет лишь самоё себя, обеспечивая жизненную безопасность подвластного ей общества. Ибо такого стремления для настоящей культуры недостаточно. Необходим новый дух.
Если структурные изменения и планирование не могут обещать появление нового духа, могут ли принести его Церкви? – Возможно, что из притеснений, которые им теперь приходится испытывать, они выйдут окрепшими и очищенными. Можно представить, что в последующую эпоху латинское, германское, англосаксонское и славянское религиозное чувство встретятся и достигнут взаимопроникновения на твердыне скалы христианства, в мире, постижению которого откроются и прямизна ислама, и глубины Востока. Но как организации. Церкви могут восторжествовать лишь постольку, поскольку они очистят сердца своих приверженцев. Не предписаниями и волеизъявлениями отвратят они зло.
XXI. Катарсис
Не от вмешательства устанавливающей порядок власти следует ждать спасения. Основы культуры – такого рода, что их не могут заложить или поддерживать общественные организмы как таковые, будь то народы, государства, Церкви, школы, партии или ассоциации. Если что-то для этого необходимо, то – внутреннее очищение, достижение которого дело самого индивидуума. Духовный habitus людей должен измениться.
Нынешний мир далеко зашел по пути всеобщего отрицания абсолютных этических норм. Вряд ли живет он в убежденном различении добра и зла. Кризис, в котором пребывает культура, он склонен оценивать исключительно как борьбу противоположных тенденций, как борьбу за власть, которую враги оспаривают друг у друга. И все-таки возможность надежды лежит единственно лишь в признании того, что в этой борьбе действия будут классифицироваться в соответствии с принципом абсолютного добра и абсолютного зла. Отсюда следует, что спасение не может заключаться в победе одного государства, одного народа, одной расы, одного класса. Людское чувство ответственности опустится до самого низкого уровня, если нормы, побуждающие нас принимать или отвергать, будут подчиняться цели, которая основывается на эгоизме.
Дилемма, перед которой ставит нас время, с каждым днем становится все более настоятельной. Взглянем еще раз на мир во всей его политической неразберихе. Повсюду серьезные неурядицы, которые требуют немедленного разрешения и относительно которых любой непредвзятый наблюдатель должен признать, что едва ли можно придумать такое решение, которое не причинит ущерба ничьим обоснованным интересам и не расстроит ничьих справедливых желаний. Вопросы национальных меньшинств, неприемлемые границы, запрет естественного воссоединения, невыносимые экономические условия. Каждое из положений переживается с таким ожесточением, что превращает их во множество очагов, из которых в любое мгновение может вырваться пламя. В каждом из этих очагов определенному праву противостоит другое определенное право. По-видимому, здесь может быть два решения. Одно из них – вооруженное насилие. Другое – урегулирование на основе далеко идущей международной доброжелательности, на основе двустороннего отказа даже от справедливых требований, отказа ради прав и интересов другой стороны, короче, на основе бескорыстия и справедливости.
От этих добродетелей нынешний мир, кажется, отстоит дальше, чем хотел быть на протяжении многих столетий, или по меньшей мере делал вид, что он этого хочет. Даже принципиальное требование международной справедливости и международного блага теперь