Она махнула взглядом в сторону потолка, потом посмотрела на них и снова улыбнулась. Алина, а следом за ней и остальные медленно подняли головы и посмотрели на потолок.
С потолка свисала, кружась и покачиваясь, легкая причудливая подвеска — немыслимо ажурное сооружение из латуни и тонкого цветного стекла, и едва их взгляды упали на нее, как она закружилась в знакомом воздушном танце, выпевая задумчивую хрустальную песню.
Часть вторая
Игры в богов
I
по-разному и от разного просыпаются спящие. У одних пробуждение может быть бодрым, у других — ленивым, у иных — недовольным или болезненным, и разные картины и миры остаются за быстро затягивающейся пеленой ушедшего сна — волшебные, светлые, мрачные, пугающие, и у кого-то из тьмы глаза открываются в тьму совершенную.
* * *
Виталий открыл глаза и тотчас же дернулся, но по-прежнему так и не смог встать на ноги. По-прежнему вставать было не на что, и пустые рукава рубашки хлопали его по бокам.
Сон? Он спал? Или спит? Кто он? Где он был до этого? Были какие-толюди, какая-то жизнь… кажется, он был здоровым в той жизни. Был какойто человек… Ему показалось очень важным вспомнить, кто это был — это было даже важнее, чем пустые рукава рубашки. Он напрягся, но в памяти появилась лишь бесформенная расплывчатая фигура, лишенная лица и имени.
Виталий огляделся. Вокруг сгущался вечер, дыша прохладой и сиренью. Он сидел на бордюре, на ящике, поверх которого было постелено свернутое одеяло. Он узнал улицу — одну из самарских улиц, малооживленных в это время суток, по которой бесчисленное множество раз бегал когда-то в школу. Стоявший неподалеку тусклый фонарь бросал на него круг слабого, реденького света, и он чувствовал взгляды иногда проходящих мимо людей — то равнодушные, то жалостливые, от которых его коробило еще больше, чем от первых. Мимо прошли две девушки, держась за руки и смеясь, — одна рыжая и высокая, другая чуть поменьше ростом, с темнокаштановыми волосами. Они вскользь глянули на него и пошли своей дорогой, стуча каблучками, а Виталий остался сидеть, не заинтересовавший, не узнанный, не имевший значения. Он открыл рот, чтобы окликнуть их ее?
по имени, но не смог произнести ни звука, а они уходили все дальше и, наконец, исчезли за углом дома, забрав с собой свой звонкий, беззаботный смех.
Виталий болезненно зажмурился, потом отвернулся, открыл глаза и увидел Дашу.
Она шла к нему по узкой асфальтовой дороге между пухлыми, бесформенными грудами кустов, щелкая каблуками и кокетливо вихляя бедрами — его Дашка, веселая, стройная и в свои пятнадцать невыразимо хорошенькая. Ее длинные русые волосы тяжело колыхались из стороны в сторону, в руке покачивалась сумочка. В пальцах другой руки тлела сигарета, которую она держала не очень умело и которая делала ее смешной, как смешны дети, примеряющие перед зеркалом родительскую одежду. Увидев его, она поспешно швырнула сигарету себе за спину, улыбнулась и помахала ему, и он тоже улыбнулся в ответ. Опять курит, негодяйка! Он бы отшлепал ее… если б мог.
А потом он увидел, как от одного из кустов, мимо которого она только что прошла, отделилась тень и бесшумно и очень быстро двинулась следом за ней. Виталий попытался закричать, но вместо крика изо рта вырвалось только сухое сипение. Тень взмахнула рукой, и он услышал сырой звук удара. Даша, не издав ни звука, сунулась лицом в асфальт, и ее волосы разметались во все стороны, и со своего места он видел, как они шелковисто поблескивают в тусклом фонарном свете. Виталий снова попытался закричать, и снова голос отказался ему повиноваться. Он качнулся и упал лицом вперед, больно ударившись лбом об асфальт, потом приподнял голову и задергался, коекак продвигаясь вперед судорожными рывками. Кровь из рассеченного лба заливала ему глаза, но все же он видел, как уже две тени склоняются над его неподвижно лежащей сестрой. Одна сдирала с нее куртку, другая выдергивала из ушей серьги и рылась в сумочке. Потом тени повернулись и так же бесшумно растворились в сиреневом вечере, так и не заметив Виталия.
Закусив губу от усилия, он все же добрался до Даши. Она теперь лежала на спине, и из-под ее затылка по смятым волосам и по асфальту медленно расползалась темная кровь. Раскрытые губы сестры слабо подергивались, и он видел, как на ее тонкой бледной шее бьется жилка. Виталий смотрел на нее — это все, что он мог сделать. Что может сделать лишенный голоса калека, кроме того, как смотреть, дожидаясь пока кто-нибудь не пройдет мимо?
Чья-то изломанная тень упала на лицо Даши, и, подняв голову, Виталий увидел, что рядом на корточках сидит человек — совсем еще мальчишка, в кроссовках и джинсовом костюме. На его указательном пальце висели ключи с брелоком в виде большой жемчужины.
— Да, очень печальная история, — проникновенно сказал он. — Печальная… но теперь она закончилась. Это оказалось гораздо хуже, чем находиться в этот момент в другом месте, верно?
Виталий снова открыл рот, и, к его удивлению, на этот раз крик получился — громкий, отчаянный, эхом раскатившийся среди темных дворов.
— Помогите! Кто-нибудь! Помогите!
— Покричи, покричи, — дружелюбно сказал человек, выпрямляясь. — Никто не придет.
С губ девушки сорвался слабый стон, и Виталий, повернув голову, хрипло прошептал:
— Дашка…
— Я бы мог отправить тебя обратно на войну, — сказал человек, позвякивая ключами. — Но я знаю, что ничто в этом мире не имеет для тебя большего значения, чем твоя несчастная сестренка. Я ведь прав?
— Сволочь! — взревел Виталий, безуспешно пытаясь подняться. — Гнида! Убью, падаль!
— Закусаешь до смерти? — Лешка усмехнулся, потом ударом ноги перевернул его на спину, вдавил ногу ему в живот, и Воробьев закашлялся. — Кстати, ты не приметил тут недавно двух девчонок, а? Занятно, я ведь их тут не планировал.
— Это сон! — закричал Виталий. — Я не верю в это! Все это сон!
— Иные сны нельзя отличить от жизни, — заметил Лешка, убирая ногу. — А ты сейчас живешь. Я могу повторить это. Я могу сделать это бесконечным. Я могу сделать это и хуже!
— Я все равно проснусь! Я проснусь!
— Ну, так просыпайся же! — сказал Лешка и ударил его ногой в бок.
* * *
Он стоял на обочине дороги, и ему было восемь лет. Он осознал это сразу же, как и твердый асфальт под ногами, и тяжесть чуть теплого от дневного солнца камня в правой руке. Но этого не могло быть, потому что ему было не восемь, ему было…
Сколько?
А потом ему в уши ударил крик — страшный, полный муки, высокий вибрирующий вопль, и он знал, чей это крик, даже еще не взглянув на дорогу, — он знал, что там в луже крови бьется Бэк — его Бэк, веселый вислоухий, лохматый пес, которого только что сбила промчавшаяся машина — сбила и улетела прочь, и ее водитель уже, наверное, забыл об этом. А Бэк кричал. Виталий уже знал, что никто не в силах ему помочь, но он никак не умирал, он кричал. Ни одно существо в мире не должно так кричать, ни одно существо в мире не должно испытывать такой боли!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});