«Когда выйдет моя книга… Ганс, я так боюсь — вдруг что-нибудь этому помешает».
«Что может помешать? Издательство вполне надежно, я сотрудничаю с ним уже года два, они всегда выполняют свои обязательства».
«Тот блондин — Рунеберг, по-моему, — показался мне немного странным. Он постоянно трогает руку своего приятеля и смотрит на него, словно влюбленная женщина».
«Что тут странного, дорогая, они любовники, у нас в стране люди не скрывают подобных отношений».
«Но это же извращение! Ты хочешь сказать, что они…гомосексуалисты?»
Слово «гомосексуалисты» Ада Эрнестовна, побагровев от смущения, выговорила с большим трудом. Ларсон рассмеялся:
«Не надо из-за этого так волноваться, Ада. Я знаю, что у вас в стране это считается преступлением, за которое полагается наказание. Но у нас каждый живет так, как ему нравится, и оттого, что твои издатели находятся в интимных отношениях, они не станут хуже работать. Давай забудем об их отношениях и вернемся к нашим. Тебя устраивает мой план действий?»
«Почему? — голос ее дрогнул. — Почему ты так этого хочешь?»
«Я хочу быть рядом с тобой, как человек с человеком. Я хочу тебя, как нормальный мужчина хочет нормальную женщину».
«Ганс, ах, Ганс, как тебе не стыдно! Ты говоришь ерунду, как мальчик, а ведь мы с тобой старики».
«Тем более — нам нельзя терять того, что еще осталось. Значит, договорились? Я приеду к тебе в ближайшее время»,
«В ближайшее время тебе приехать вряд ли удастся — скоро начинается олимпиада, возможно, будет трудно оформить визу. Думаю, нам лучше отложить нашу встречу до осени, потому что… я должна еще все обдумать, нельзя же так вдруг… Милый мой!».
Руки ее внезапно легли ему на плечи, щека прижалась к щеке. Душу Ганса пронзила щемящая нежность, в глазах его сверкнул огонек юношеского упрямства.
«Я не хочу ждать, Ада, поверишь — и вправду чувствую себя, как мальчишка. У меня есть возможность быстро оформить туристическую визу для поездки по Кавказу. Хорошо бы нам там увидеться и поставить точки над „и“. Если ты скажешь окончательное „да“, то нас никто не сможет разлучить».
«Дай подумать, Ганс. В двадцатых числах мая я заканчиваю курс лекций и принимаю зачеты, после двадцатого июня у меня два экзамена. Могу использовать перерыв и съездить в Кисловодск».
Ганс прижал ее к себе и твердо произнес:
«Буду считать дни до нашей встречи и изучать русский язык».
Профессор Ларсон действительно купил самоучитель русского языка и начал считать дни — с той минуты, когда на перроне центрального вокзала Стокгольма она в последний раз махнула ему из окна отходящего поезда. Он приехал в Кисловодск спустя несколько дней после своего разговора с издателем Берьессоном и, прежде всего, попытался отыскать Аду Муромцеву в доме отдыха, адрес которого она сообщила ему во время последней встречи. Запас изученных за последний месяц русских слов позволил Гансу понять ответ дежурившей медсестры — тщательно проверив списки отдыхающих, она пожала плечами и сказала:
— Нет, извините, но Ада Эрнестовна Муромцева в санаторий еще не приезжала, хотя у нее путевка с позавчерашнего числа. Не знаю, что случилось, но думаю, что ничего особенного — скорей всего, ее задержали дела, и она сегодня-завтра появится.
Отыскав переговорный пункт, Ларсон простоял около часу в очереди у телефона автомата и позвонил в Ленинград. Он слушал долгие гудки до тех пор, пока связь не прервалась — домашний телефон Ады Муромцевой не отвечал.
Глава седьмая
Высоко в горах Дагестана лежит широкое плато. Давным-давно оно составляло единое целое с известным ныне Гутонским заповедником, но однажды что-то произошло в земной коре — она дрогнула, раскололась, и плато оказалось отделенным от всего мира бездонной пропастью. В дни половодья, когда весеннее солнце очищало от снега склоны гор, река Джурмут, напоенная талой водой, бесновалась у подножия скал, с ревом ворочая тяжелые камни.
Люди впервые ступили на плато в середине сороковых годов двадцатого века — отважные беглецы, которые, спасаясь от НКВД, сумели перебраться через бездонную расщелину. Ночами они иногда просыпались, с тревогой вслушиваясь в многократно усиленный эхом шум потока на дне пропасти — не предвещает ли вой Джурмут им новой беды.
Минуло тридцать пять лет, и маленькое безымянное селение превратилось в совхоз, официально носящий название «Знамя Октября». Электричество сюда было подведено еще в конце шестидесятых, линия телефонной связи установлена чуть позже, а в середине семидесятых началось бурное строительство, выросли новые дома, школы и клубы.
Иногда приезжали ученые, изучавшие жизнь обитателей леса-заповедника, а в начале восьмидесятого неожиданно началось строительство научно-исследовательского комплекса, в состав которого входило и общежитие для ученых — жители совхоза уже знали, что комплекс будет работать круглый год, группы сотрудников станут постоянно сменять друг друга.
Лет пятнадцать назад, когда село было практически оторвано от всего мира, подобная новость потрясла бы воображение его жителей, но теперь от бетонного моста через расщелину к шоссе Евлах-Лагодехи тянулись две покрытые асфальтом широкие дороги, вдоль которых стояли указатели. И хоть движение здесь было не столь напряженным, как в больших городах, водители строго соблюдали все дорожные правила, поскольку в памяти людей еще жило воспоминание о страшной автокатастрофе шестьдесят пятого года — тогда, не сумев разъехаться на узкой тропе, в пропасть рухнули тяжелый грузовик и автобус с туристами.
Нынче со дня трагедии минуло пятнадцать лет, и ближе к вечеру директор совхоза Рустэм Гаджиев пришел навестить могилы погибших вместе со своей дочерью Халидой.
— Значит, его и вправду уже нет, — тихо проронила она, кладя цветы рядом с крестом, на котором был прикреплен портрет красивой молодой женщины. — Он в этот день всегда…
Рустэм понял, что хотела сказать дочь — в годовщину смерти матери, погибшей в катастрофе, Юрий не мог бы не приехать сюда… если бы был жив. Рука отца легла на плечо молодой женщины, боль ее души стократно отозвалась в его сердце.
— Доченька, свет очей моих, — дрогнувшим голосом сказал он, — я жизнь отдал бы для твоего счастья.
— Знаю, папа, — Халида щекой коснулась его руки, — но что-то все время заставляло меня верить.
— Не надо об этом, — попросил отец, — ты ведь умница и понимаешь, что сейчас об этом тебе думать не надо.
— Да, папа, но не хватает сил, — она печально взглянула на свой выпирающий живот и тяжело вздохнула: — Я ведь даже не успела ему сказать, если б он знал, то все, возможно было бы иначе, он бы никогда… Это я во всем виновата, папа!
— Халида, ты огорчаешь меня, не говори бессмысленные вещи! — он хотел сказать это строгим тоном, но не сумел.
Четыре жены Рустэма Гаджиева родили ему пятнадцать сыновей, но только одну дочь, и дитя это было для него дороже всего на свете, он никогда не мог по-настоящему сердиться на нее.
— Папа, когда ты в последний раз приезжал и в Москву и говорил со следователем, он… что он сказал тебе?
Рустэм с нарочитым удивлением приподнял брови:
— Не понимаю, я ведь все тебе рассказал.
…Конечно, он рассказал ей не все. Халида не знала, что в середине апреля рабочие, осушая котлован в районе Ясенево в двух километрах от их дома, обнаружили труп мужчины. Вода в котловане, находящимся рядом с теплотрассой, не замерзала всю зиму, поэтому от тела мало, что осталось, но на нем было надето зимнее кожаное пальто Юрия. Приехавшие из Ленинграда Сергей и Наташа Муромцевы опознали пальто — это был их подарок племяннику ко дню рождения. К тому же в кармане лежали его документы. Наскоро проведенная экспертиза не обнаружила следов насилия и указала наиболее вероятную причину смерти — утопление. Это подтверждало первоначальную версию следствия — самоубийство на почве нервного срыва. Следователь так и объяснил прилетевшим в Москву Рустэму Гаджиеву, его сыну Ильдериму: после разговора с оппонентом, приведшего их зятя в состояние стресса, он, не дойдя до дома, решил свести счеты с жизнью.
Родные убедили следователя временно скрыть этот факт от Халиды — до августа хотя бы, пока она не родит. Тот пошел им навстречу, как он сам объяснил, по соображениям человеколюбия. В действительности из-за того, что это его устраивало — жена Лузгина могла бы потребовать дополнительной экспертизы для опознания тела, а это было нежелательно. Ну, и ко всему прочему, дело нужно было срочно закрывать — до начала московской летней олимпиады оставалось меньше трех месяцев. Пришло негласное указание от начальства покончить с «мелкой работой» и переключить все внимание на охрану порядка в столице, куда вскоре должен был хлынуть поток иностранцев…