купе, задёрнул шторку… и зацеловал так, что она и думать не смела. Она только дрожала и губы кусала, боясь крикнуть; в безумные, сладкие обмороки упала, смотрела на его затылок, плечи, всем телом чувствовала его губы – и невыносимо, головокружительно, в пропасть срывалась – раз за разом! В щель шторок были видны тени проходивших людей, а она ни-чего не хотела знать, слышать, думать. И ведь она ему и не сказала о задержке, ведь сама толком ничего не поняла, думала, ещё подождёт, а вдруг, да мало ли что и вообще, не успела…
«Разве для любви выбирают время, Кирилл?»
А потом, рано утром, долго ловила сонные, похмельные такси, вымокла под дождём со снегом, наконец доехала до общаги, пробежала по сумрачно-гулкому коридору, уже пошатываясь после бессонной ночи, только хватало сил слёзы удержать, да так, чтобы ему поскорей выплакаться, толкнулась в прикрытую дверь комнаты и увидела своего Давида – пьяного, помятого, с Любкой Половой…
Стояла и смотрела, слушала его перегарный храп, рассматривала их перекособоченные фигуры и тихо умирала.
Вдруг Любка подняла лохматую голову с подушки, посмотрела спросонья мутно да лишь криво улыбнулась.
Пожалела.
Вот эту Любкину жалость и не перенесла Тома. Всё можно вытерпеть, но не такую жалость. Ну… и всё. Это уже потом, в тот понедельник, он что-то молол, трусил, пытался шутить, хорохорился, бледнел, пятнами шёл с лица, дрожал, вроде даже как-то объясниться старался. Себя, прежнего, в своих глазах спасал. А было поздно. Она уже не была прежней.
Не было уже смысла дёргаться. Всё было сделано. Только внутри холодно, липко и хлоркой по душе. И больно-больно…
Давид отложил постылую гитару, положил голову на колени и замер.
Непривычно чувствовать себя подонком в 20 лет…
Сашка «Сашок» Васильков
Сашка Васильков перестарался.
Не зная о том, что знать ему не следовало, он свято и искренне посчитал, что паскудная Любка нарочно рассорила Давида и Томку, и поклялся отомстить.
Удобный случай подвернулся как раз неделю назад.
В том достославном году студентов опять посылали на заводы, фабрики и верфи – с утра осваивать рабочие профессии, знакомиться с настоящим производством и приучаться к взаимодействию с передовым рабочим классом, а учиться в институте по вечерам.
Студиозусов техноложки («Технологический? Холодильные установки? А-а-а, холодильники? На мясокомбинат!») живо определили на рыбные и мясокомбинаты – всех, и аппаратчиков, и физиков без разбору.
В аудитории 221-«б», где собрали два курса – третий и второй – доцент Чарушкин, округлый, болезненно потный заика, медленно зачитывал списки на уже знакомый мясокомбинат № 3. Ребятам предстояло повкалывать на разделке туш (как раз точное занятие для неудержимых физиков), а девчатам – на фасовке напротив, через две конвейерных линии.
«Д-давыдов! Филиппов! В-в-варсания! Васильк-к-ков! Т-тут? П-первая с-см-мена! Д-добровская, К-климушкина, Войкова, П-полова! Т-т-тут? Где Полова? Где вы от-от-т-сутствовали, Любовь Степановна?» – Чарушкин поднял подслеповатые глаза.
Любка выгнулась кошкой, смачно расправила складки платья на тугой груди: «Хо-хо-хо, а я замуж вышла!»
«Замуж?! К-к-как замуж?! А с-сес-с-сия?!»
«Да досдам я, Валентин Сергеевич, досдам, шо вы, досдам ей-но!»
Доцент запнулся. Вчитался в листок. Одним отработанным кивком уронил очки со лба на нос. Опять посмотрел и совершенно ошарашенно спросил:
«Половая? Поло-вая?! П-почему?!»
Сгрудившаяся «камчатка» заржала.
«Так я ж за россиянина вышла, так и фамилию поменяла!» – преспокойно ответила бывшая Любка Полова, сменившая селянско-хлеборобскую фамилию Полова на правильную, столичную Половая.
«Х-хорош-шо, Люб-ба… Любовь… – у доцента явно что-то было не в порядке с логикой. – В п-п-первую очередь».
После этой реплики взвыли уже все два курса.
Один Саша Васильков не смеялся. Его обычно довольные и сытые глаза горели синим огнём ненасытного мщения.
И вот в позапрошлый понедельник, в урочный околополуденный час, в пропахшем кровью разделочном цеху ангел мести раскрыл свои крылья как раз над тем местом, где Сашка вызвался всю смену отрезать бараньи яйца. А что вы морщитесь? (Вегетарианцы могут пропустить страницу.) Кто-то же должен выполнять и эту непростую операцию.
Сашка долго стоял у лязгающей, пованивающей ужасом змеи конвейера и высматривал нужную тушу. Наконец он дождался, пока подвешенная на крюк, ещё сочащаяся горячей кровью самая большая туша подплывёт к нему, и одним движением острейшего лезвия вырезал здоровенное хозяйство. Вздохнул, взвесил в руке, затянутой в кольчужную перчатку, прицелился и изо всех неслабых сил забойщика-гандболиста швырнул «снаряд» в Любку.
Сложнейшая баллистическая задача была решена безукоризненно. Комок тёплого мяса посвистал по широкой дуге над двумя рядами конвейера, над первым рядом фасовщиц и вышел на боевой курс. Всё было учтено – вплоть до перемещения цели возле фасовочного стола. Кроме…
«Шмяк!» – с самым гнусным шлепком яйца залепили лицо Кати Сазоновой, ни с того ни с сего решившей показать ленивой Любке, как складывать куски ошейка. Сукровица и белёсая слизь брызнули во все стороны. Оглушённая Катя поперхнулась, стала отплёвываться всей этой мерзостью, ничего толком не соображая, потом протёрла глаза, оглянулась. И сквозь звон в ушах донеслись до неё неудержимый визг и хохот.
Любка облокотилась на железный стол и визжала, сжимая ноги, чтобы не описаться со смеху. К Катеньке бежала Зоська, ещё кто-то, хотели помочь, но Катя глянула напротив – а там, там, за покачивавшимися тушами стоял несчастный Сашка Васильков, который и не думал прятаться.
Свекольный гнев залил щёки Кати – какая подлость! Вот только вчера! Вчера она согласилась сходить на танцы с Сашкой, вот наконец уступила его увещеваниям, осадам, цветам и прочим эклерам – и! Господи, какая гадость! Вот! Она рассмотрела, что в неё попало, и её чуть не стошнило от запаха крови и… ну, этого самого. Новое платье пропало безвозвратно.
И Катенька рванулась к Сашке с самыми злыми намерениями.
А он ни бежать, ни плакать уже не мог – сшиб свою любовь на взлёте, Робин Гуд хренов.
Алёшка «Эл» Филиппов
В отличие от своих друзей, дохлыми собаками валявшихся на койках, Алёшка стойко переносил своё несчастье.
Стоя – ни сесть, ни лечь он не мог, временно лишившись такой возможности.
Надо ж такому было случиться, что как раз в то время, когда раскрасневшаяся Катенька Сазонова дотягивалась своим увесистым кулачком до глаза Сашки Василькова, в холодильной камере, что была на выходе конвейера, заканчивался ремонт аммиачных труб.
Конечно же, Алёшка удрал с липко-кровавого конвейера и крутился возле бригады сварщиков, стараясь не мешать, не мешкать, что-то подать-поднести. Короче, доводил до белого каления солидного и обстоятельного бригадира Германа Фёдоровича. Уважающий себя бригадир поначалу и так и сяк цыкал на тощего пацана в белом мясницком халате, но потом сжалился, стал