вопрос можно осветить в одном еврейском отделе гораздо более сконцентрированно, нежели при разбрасывании экспозиции по различным отделам. <…>
Наконец, что самое важное, портреты наших вождей т. Сталина, т. Молотова и т. Калинина, с соответствующими надписями о политике советской власти в отношении евреев, должны служить заголовками к вводной части всего отдела о евреях, а не к распыленной по всему музею экспозиции евреев и ЕвАО[432].
В настойчивом стремлении Позднеева утвердить в структуре ГМЭ именно еврейский отдел – на правах других национальных отделов музея – и «объединить» в нем всех евреев СССР, можно усмотреть безоговорочное следование партийной линии, направленной на возникновение «советской еврейской национальности». Игнорируя дисперсность расселения евреев, а также языковые и культурные различия между еврейскими этническими группами, профессор последовательно приписывал советскому еврейству основные базовые составляющие сталинского определения нации: «Нация – это исторически устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры»[433]. Речь шла об обретении евреями своей национальной территории в Биробиджане, ведении ими там хозяйственной и культурной деятельности, наличии общего языка еврейских трудящихся – идиша, для дальнейшей унификации и распространения которого предполагалось созвать в ЕАО специальную научную конференцию[434].
Тем не менее статус секции так и не изменился по крайней мере до конца 1938 года[435]. Забегая вперед, отметим, что лишь после открытия выставки «Евреи в царской России и в СССР» в марте 1939-го еврейская структура в составе ГМЭ, формально так и не преобразованная в отдел, все-таки получила официальное наименование «Секция евреев СССР» и де-факто действовала как самостоятельное подразделение музея. Более того, выставку предполагалось расширить и включить в постоянную экспозицию, а в одном из документов отмечалось:
Результаты переучета показали, что по состоянию фондов (всего 1341 предмет) – секция евреев является самым отсталым участком среди других отделов музея (курсив мой. – А. И.). Отсталость эта является следствием исторических судеб еврейской этнографии в бывшем этнографическом отделе Русского музея, а отчасти и в ГМЭ. Указанная несправедливость по отношению к бывшему «инородцу» и «инородному» телу в царском музее должна быть срочно исправлена…[436]
Принятое администрацией ГМЭ первоначальное решение об учреждении еврейской секции при Отделе народов Белоруссии – с последующим переименованием и повышением ее реальной роли до уровня отдела – по-своему отразило противоречивость еврейского национального строительства в СССР, различные концепции которого оставались дискуссионными вплоть до конца 1930-х годов. Эта противоречивость отчетливо проявилась и на выставке, ставшей вершиной всей деятельности секции, не ускользнув от внимания специалистов и наиболее проницательных посетителей. В обзорной статье по истории ГМЭ, опубликованной еще в эпоху брежневского застоя, по этому поводу деликатно отмечалось: «Экстерриториальность евреев, значительная нивелировка материальной культуры составили особые трудности для построения этнографической экспозиции»[437].
Наследие Ан-ского и задачи биробиджанской экспедиции
Вопрос об этнографической экспедиции в Еврейскую автономную область возник еще на стадии организации в ГМЭ еврейской секции. Профессор Позднеев вспоминал, что в 1934 году Наркомпрос был готов «отпустить на экспедицию для сбора материалов в Биробиджане 30 000 руб.», добавляя: «У ЦС ОЗЕТа ГМЭ просил 50 000 руб., на что согласия дано не было, но и отказа не последовало»[438].
Настоятельная необходимость проведения такой экспедиции диктовалась главным принципом всех вновь открывавшихся экспозиций ГМЭ – принципом контрастного противопоставления прошлого и настоящего. Резолюция Первого Всероссийского музейного съезда требовала от этнографических музеев показывать, с одной стороны, эксплуататорский, колониальный характер национальной политики имперской России, а с другой – успехи Советского Союза в разрешении национального вопроса. Так, на двух выставках 1935 года – «Узбеки XIX–XX вв.» и «Карелия и Кольский полуостров» – дореволюционное прошлое узбеков и карелов освещалось преимущественно негативно, а социалистическое настоящее – исключительно позитивно[439]. Такое соотнесение, как справедливо отмечает современный исследователь, «было непростым, учитывая более яркий характер традиционной культуры прошлого по сравнению с образцами предметов эпохи социалистического переустройства»[440].
Проблема со всей очевидностью встала перед сотрудниками учрежденной в декабре 1936 года «секции по изучению народов ЕАО с еврейским народом как основным объектом научно-исследовательской и экспозиционной работы» (так «политически грамотно» новое подразделение ГМЭ квалифицировалось в одном из документов)[441]. Выразительных материалов «эпохи социалистического переустройства» остро не хватало, в то время как для демонстрации на будущей экспозиции дореволюционного еврейского прошлого в распоряжении музейщиков имелись богатые коллекции. Можно было, например, с успехом задействовать предметы и фотоснимки, собранные ранее такими известными этнографами, как Федор Волков, Александр Миллер, Александр Сержпутовский и другие[442]. Кроме того, в 1930 году в ГМЭ были переданы экспонаты, конфискованные в ленинградской Большой хоральной синагоге, преимущественно «предметы культа»[443]. Наконец, в фондах музея хранилась коллекция, сформировавшаяся в 1912–1914 годах благодаря экспедициям Еврейского историко-этнографического общества (ЕИЭО) по местечкам черты оседлости.
Эти экспедиции, проводившиеся под руководством писателя и общественного деятеля С. Ан-ского, несомненно, имели первостепенное значение для развития еврейской этнографии и фольклористики в России[444]. Их материалы составили ядро собрания и экспозиции первого в России еврейского музея, который с некоторыми перерывами работал в Петрограде-Ленинграде с 1914 по 1929 год и послужил вдохновляющим образцом для инициаторов целого ряда аналогичных проектов, успешно реализованных в СССР[445]. Среди таких проектов можно назвать Всеукраинский музей еврейской культуры им. Менделе Мойхер-Сфорима в Одессе (1927–1941), Туземно-еврейский музей в Самарканде (1927–1938), Историко-этнографический музей евреев Грузии в Тбилиси (1933–1951), а также многочисленные еврейские отделы в краеведческих музеях Бердичева, Винницы и других городов[446].
Судьба собрания оказалась печальной. ЕИЭО и его музей – на волне кампании по ликвидации «буржуазных» и «националистических» научно-просветительных организаций – были закрыты постановлением административного отдела Леноблисполкома № 21430 от 6 декабря 1929 года[447]. Предметные коллекции и архив музея, а также архив ЕИЭО, – не без участия уже упоминавшегося Ивана Луппола, руководившего тогда Главнаукой, – постепенно распределились между различными учреждениями Ленинграда, Москвы, Киева, Одессы и Минска[448].
Одним из таких учреждений стал Этнографический отдел Государственного Русского музея, в собрание которого предметы и документы из музея ЕИЭО поступали в два этапа.
Первый этап имел место еще в ранний послереволюционный период, когда еврейский музей приостановил свою работу. В мае 1918 года Ан-ский, опасавшийся за судьбу коллекции в обстановке насилия и грабежей, передал на временное хранение в ЭО ГРМ пять ящиков, содержавших наиболее ценные экспонаты. В соответствии с условиями, выдвинутыми Русским музеем, они должны были находиться на охраняемом складе не более года и по истечении этого срока поступить в собственность государства, если не будут востребованы