class="p1">ЦДАГОУ Ф. 263. Оп. 1. Спр. 37113. Т. 4. Арк. 2–9. Машинопись. Подпись и дата – автографы.
Опубликовано в извлечениях: 3 арх!в1в ВУЧК-ГПУ-НКВД-КГБ. Київ, 1998.№ 3/4(8/9). С. 140.
Глава 3
«В поисках нового человека на берегах рек Биры и Биджана». Еврейская секция Государственного музея этнографии в Ленинграде (1937–1941)[392]
Александр Иванов
Существующие на сегодняшний день монографии и отдельные статьи, посвященные еврейским научным учреждениям в СССР, в основном ставят своей целью крупными мазками показать становление и постепенное угасание «еврейской науки» в советский период, а также пытаются вписать этот процесс в более широкий историко-культурный контекст. Так, применительно к исследованиям по истории евреев в России авторы одной из работ заключают: «Советизация науки, приход в нее на смену „буржуазным спецам" бывших деятелей левых еврейских политических партий, привели не только к полной зависимости науки от государства, но и, в конечном итоге, к гибели этой отрасли исторических знаний»[393]. В другой работе подчеркивается, что «еврейская наука в советских условиях была тепличным растением, взращенным советской национальной политикой»[394]. Автор третьей работы указывает на «существенную дистанцию между официальной и неофициальной иудаикой»[395].
Нельзя не заметить отчетливую тенденциозность приведенных высказываний и заложенное в них заведомо негативное отношение к любой «официальной иудаике» в СССР. Одно из следствий подобного отношения – недооценка или даже полное игнорирование деятельности советских еврейских этнографических организаций, прежде всего музеев. Между тем ее результатом стали значительные по объему и ценности вещевые и художественные коллекции, а также документальные фонды, составляющие сегодня важную часть культурного наследия российских евреев[396].
В центре внимания настоящей статьи – еврейская секция, работавшая в ленинградском Государственном музее этнографии (ГМЭ) в предвоенные годы. Отметим некоторые особенности этой структуры – характерного образца «официальной иудаики», который, как станет ясно из дальнейшего изложения, едва ли можно назвать «тепличным растением».
Во-первых, благодаря планомерной научно-исследовательской, экспедиционной и собирательской деятельности сотрудников оказалась достигнута главная цель, ради которой секция и создавалась, то есть был «выдан на-гора» итоговый продукт – выставка «Евреи в царской России и в СССР», признанная современниками несомненным достижением советского музейного строительства тех лет[397].
Во-вторых, в штате секции состояли преимущественно «молодые специалисты, получившие высшее образование при советской власти», – те, кто, по мнению американского историка-слависта Юрия Слёзкина, был полон «желания преобразовать свои отрасли (науки. – А. И.) в соответствии с марксистскими принципами». Однако необоснованным обобщением выглядит утверждение, что «гордые своим социальным взлетом, но не уверенные в своих профессиональных возможностях, эти научные выдвиженцы» занимались исключительно тем, что «вели войну с немарксистскими учеными, организациями, изданиями и темами»[398]. Наоборот, именно молодые «выдвиженцы», сотрудники секции Исай Пульнер, Михаил Шахнович и Марк Гитлиц, смогли не только собрать, обработать и представить широкой публике уникальные коллекции, но и своими публикациями оставить яркий след в таких научных областях, как этнография, история религии, лингвистика.
В-третьих, период наибольшей активности еврейской секции пришелся на годы Большого террора, когда в стране имели место не только массовые репрессии, но и радикальный поворот в национальной политике – реорганизация национальных административно-территориальных образований, свертывание национально-культурного строительства среди нацменьшинств, окончательный переход к концепции «единой общности» народов Советского Союза[399]. Такие изменения политической конъюнктуры не могли не отразиться на работе еврейского подразделения ГМЭ, в том числе и на его основном проекте – уже упомянутой выставке.
Сохранившиеся в архивах документы секции – протоколы заседаний, планы и отчеты, полевые материалы, в частности фотографии и списки привезенных из экспедиций экспонатов, докладные записки, переписка, экспозиционные планы и стенограммы их обсуждений – позволяют пролить свет на многие вопросы, связанные с развитием «еврейской науки» в Советском Союзе, а в более широком смысле – проследить, как посредством этнографических штудий и музейных экспозиций в стране формировались представления о новом советском еврействе, равноправном члене «братской семьи народов СССР»[400].
Дискуссии «на этнографическом фронте»
Многие историки соглашаются с тем, что на рубеже 1920-1930-х годов произошел «подлинный „Великий перелом", который оказал на отечественную этнографическую науку жесткое „форматирующее" влияние»[401]. К тому времени в стране сложилась централизованная система партийно-государственного управления деятельностью научных учреждений и организаций. Ключевым элементом системы стала обновленная Академия наук СССР, очищенная от наиболее последовательных сторонников старых «буржуазных» научных школ. Согласно новому уставу, принятому в 1930 году, союзная академия должна была всячески содействовать «выработке единого научного метода на основе материалистического мировоззрения» и направлять всю систему научного знания «к удовлетворению нужд социалистической реконструкции страны»[402].
В соответствии с такими директивами перед этнографами встал целый ряд задач. Прежде всего требовалось определить место их дисциплины в структуре советской науки и ее функцию «на службе социалистического строительства», внедрить в исследования марксистскую методологию, выявить объект изучения и преодолеть «терминологический хаос» в теоретических построениях. Среди многочисленных обсуждений, проводившихся в тот период, наиболее существенными для «форматирования» советской этнографии стали два совещания, организованные Государственной академией истории материальной культуры АН СССР в 1929 и 1932 годах с участием руководителей научных учреждений, видных ученых, профессоров ленинградских и московских вузов.
Главное следствие ожесточенных споров, которые велись на этих форумах и во многом касались смысла базовых терминов (таких как культура, этнос, формация, пережитки и прочее): этнография была объявлена вспомогательным направлением марксистской исторической науки. Например, в резолюции совещания 1932 года отмечалось: «Построение этнографии как самостоятельной науки с особым предметом и методом изучения, противостоящей или равноправной истории, противоречит марксистко-ленинскому учению о диалектике исторического процесса»[403]. Впрочем, достигнуть полного единства взглядов по этому вопросу так и не удалось – диспутанты видели марксизм по-разному[404]. Тем не менее установки, разработанные в ходе совещаний, по словам публикаторов и исследователей их материалов, «принесли в этнографическую науку марксистскую парадигму, подкрепленную всеми идеологическими, цензурными и репрессивными ресурсами большевистского государства» [405].
Теперь этнографам предписывалось в своей деятельности руководствоваться социальным заказом, продиктованным советской национальной политикой. Николай Маторин, заведовавший на тот момент антирелигиозным отделением географического факультета Ленинградского государственного университета (ЛГУ), в докладе, прочитанном на совещании 1929 года, призвал «признать работу, выполняемую этнографами, как работу общегосударственного значения и осуществлять планирование ее в соответствии с конкретными задачами национальной политики и социалистического строительства»[406]. Это заявление было с энтузиазмом принято переполненным залом.
«Великий перелом» в советской этнографии сказался не только на направлениях работы академических институтов, таких как уже упомянутая Государственная академия истории материальной культуры или Институт по изучению народов СССР (ИПИН), но и на деятельности музеев соответствующего профиля.
С одной стороны, их «удельный вес»