дьявола? Зачем ты мучаешь Барриса?
Секунду-другую я смотрел на Барриса, а он – на меня. Потом Баррис сел обратно.
– Продолжайте, Рой, – вздохнул он.
– Придется, – заявил я. – Потому что теперь я уверен, что все это мне не приснилось.
Я рассказал им все, но даже мне самому происшедшее казалось таким смутным, таким нереальным, что временами я умолкал, смаргивая жгучие слезы: невозможно было представить, чтобы взрослые разумные люди в лето Господа нашего тысяча восемьсот девяносто шестого обсуждали подобные вещи всерьез. Я боялся Пьерпонта, но он даже не улыбнулся. Что до Барриса, то он сидел, уронив голову на грудь и сжимая обеими руками незажженную трубку.
Когда я умолк, Пьерпонт медленно повернулся и уставился на Барриса. Дважды он открывал рот, словно собираясь что-то спросить, но так и не решился.
– Иань – это такой город, – мечтательно, как сквозь сон, проговорил Баррис. – Вы об этом хотели спросить, Пьерпонт?
Мы оба кивнули.
– Иань, – повторил Баррис, – это такой город, где великая река струится под тысячей мостов, где воздух полнится благоуханием садов и звоном серебряных колокольцев.
– Где этот город? – спросил я почти беззвучно, одними губами.
– Город этот, – то ли жалобно, то ли с досадой промолвил он, – лежит далеко-далеко. За семью океанами и за великой рекой. Далеко, как луна, – от земли, и даже еще дальше.
– Что вы имеете в виду? – нахмурился Пьерпонт.
– Ах, – сказал Баррис, с явным усилием поднимая на него запавшие глаза. – Я просто использую аллегории, принятые в чужой стране. Не обращайте внимания. Я ведь рассказывал вам о Куэнь-Юинь? Ну так вот, Иань – это самое их средоточие. Он укрыт в недрах этой гигантской тени, называемой Китаем, – смутной и необъятной, как полуночное небо… таинственного континента, неизведанного, неприступного…
– Неприступного… – шепотом повторил за ним Пьерпонт.
– Я видел его, – все тем же мечтательным тоном продолжал Баррис. – Я видел мертвые равнины Черного Катая, я перевалил через горы Смерти, уходящие вершинами в безвоздушную высь. Я видел тень Шаньги, простертую над Абаддоном. Лучше умереть в миллионах миль от Йезда и Атер Кведаха, чем увидеть своими глазами белый лотос в тени Шаньги! Я спал в руинах Шаньду, где никогда не утихает ветер, а мертвецы рыдают без устали: «Улулле!».
– И видели Иань, – мягко напомнил я.
Он медленно повернул ко мне лицо, искаженное глубокой печалью:
– Иань… Я жил там… и там я познал любовь. Даже когда я испущу последний вздох, когда драконий коготь сойдет с моей руки… – он закатал рукав, и мы увидели белый полумесяц, сверкающий чуть выше локтя, – …когда свет моих очей померкнет навеки, даже и тогда я не забуду город Иань. Это ведь мой дом… мой дом! И эта тысяча мостов над рекой, и белая гора вдалеке, и благоуханные сады, и лилии, и этот ласковый летний ветер, напоенный гудением пчел и музыкой колокольцев, – это всё мое! Думаете, я прекратил работать с Куэнь-Юинь из-за того, что они боялись драконьего когтя на моей руке? Да, Юэ Лао мог даровать многое, но неужели вы думаете, что я признал бы за ним и право отнимать? Или он – сам Шаньги, в тени которого не смеет поднять голову белый лотос? Нет! Нет! – выкрикнул он со свирепой страстью. – Не Юэ Лао, не этот чародей, Создатель Лун, подарил мне мое счастье! Оно было настоящим! Не какой-нибудь призрак, что может лопнуть в мгновение ока, словно мыльный пузырь! Может ли колдун сотворить и дать мужчине женщину, которую тот полюбит? Или Юэ Лао равен могуществом самому Шаньги? Шаньги – истинный Бог! И в своей бесконечной доброте и милости он вернет мне женщину, которую я люблю, когда сочтет нужным. Я знаю, что она ждет меня у Божьих стоп.
После этой тирады воцарилась напряженная тишина, в которой я мог расслышать стук собственного сердца. Пьерпонт был бледен и смотрел на Барриса с жалостью. А Баррис, наконец, встряхнулся и поднял голову. Страшно было видеть, как изменилось его загорелое краснощекое лицо.
– Слушай! – Он устремил на меня ужасный пронзительный взгляд. – У тебя на лбу печать драконьего когтя, и Юэ Лао это известно. Если ты не можешь избежать любви, то прими ее как мужчина, ибо в конце концов тебя ждет такая мука, какой не знают и грешники в аду. Напомни, как ее зовут?
– Изонда, – ответил я, не пытаясь отрицать очевидное.
VIII
В девять вечера мы схватили одного из этих златогонщиков. Не знаю, как Баррис расставил свою ловушку, – всё, что я видел, можно изложить за пару минут.
Засаду устроили на Кардинал-роуд, примерно в миле от дома. Мы с Пьерпонтом, держа взведенные револьверы, разместились по одну сторону от дороги, под ореховым деревом, а Баррис сел по другую, положив на колени винчестер. Я только успел спросить Пьерпонта, который час, и он полез в карман за часами, как издалека донесся гром копыт. Лошадь неслась галопом, топот приближался, нарастал, накрывал нас с головой. И в тот самый миг, когда всадник промчался мимо нас, винтовка Барриса полыхнула огнем. Конь и седок рухнули в пыль, как подкошенные.
Пьерпонт мгновенно ухватил ошеломленного всадника за ворот (коня убило наповал), и, поскольку было уже совсем темно, мы подожгли связку сосновых веток, чтобы рассмотреть, кого же мы поймали. Тут же подъехали двое парней Барриса.
– Хм! – нахмурился Баррис. – Да это же Блескун, или я буду не я!
Мы сгрудились вокруг: всем было любопытно поглядеть на Блескуна. Тот оказался рыжим, толстым и давно немытым, с красными поросячьими глазками, так и сверкавшими злобой.
Баррис методично обшарил его карманы, Пьерпонт при этом держал Блескуна, а я держал наш импровизированный факел. Блескун оказался ходячим золотым прииском: и карманы, и подкладка, и сапоги, и шляпа были набиты золотом, и даже в грязных своих кулаках он сжимал пару ярких слитков. Баррис переложил это «самогонное золото», как мы его между собой называли, в карманы своей охотничьей куртки и отвел пленника в сторону, чтобы допросить. Через несколько минут он вернулся и махнул своим парням – мол, забирайте. Мы проводили их взглядом: ведя лошадей в поводу, они неторопливо удалялись в темноту, а между ними угрюмо ковылял Блескун со связанными руками.
– Кто такой этот Блескун? – спросил Пьерпонт, убирая револьвер в карман.
– Самогонщик, контрабандист, фальшивомонетчик и разбойник с большой дороги, – ответил Баррис. – И, вероятно, убийца. Драммонд примет его с распростертыми объятиями – и, полагаю, убедит его признаться в том, о чем он отказался сообщить мне.
– Он что, ничего не