просто затаились, готовые выскочить при первой же возможности.
– Привет, – только и смог выговорить я.
– Привет, – сказала она.
Можно было хоть до утра повторять «привет», но я знал, что она звонит, потому что что‐то случилось, а мама знала, что я это понимаю. У нее был мой номер телефона, но она давным-давно перестала звонить; не знаю даже почему (может, потому что я не отвечал? Или потому что отец запретил?), но я не сомневался: у нее срочные новости.
– Что‐то случилось, – сказал я. Это был не вопрос, а утверждение.
– Да, – подтвердила мама. – Тетя Сьюзи сегодня попала в аварию. На шоссе. Она возвращалась в Ньютон после отпуска на океане, но стоял такой туман, что ничего не было видно, и…
– Она жива?
– Да, – торопливо ответила мама. – Да, да. Но в очень плохом состоянии, Эзра. Она в больнице. Сильно разбилась.
Мы погрузились в молчание – не знаю даже, как долго оно длилось. Мама, наверное, снова плакала, а я думал о том, насколько же иссохли мои связи с близкими, если для того, чтобы мы снова заговорили, нужна трагедия, если для того, чтобы мать позвонила сыну, сын ответил, а потом оба умолкли, ожидая друг от друга следующего хода, нужно, чтобы кто‐то из близких попал в больницу. Я мог бы и сам сообразить, что рано или поздно что‐нибудь столкнет меня с удобного кресла независимости, одиночества и безответственности и снова погрузит в суровую реальность, в прошлое, о котором мне так хотелось забыть, в безудержную ярость по отношению к родителям и их гребаной общине.
– Эзра, ты как?
– Я… черт, это так неожиданно.
– Знаю.
– Ты сейчас в больнице?
– Да.
– Отец с тобой?
– Нет.
Мне хотелось спросить: а он‐то в курсе, что ты мне звонишь? В курсе, что ты не удержалась и сообщила мне о случившемся, едва он оставил тебя одну?
Я уселся на подоконнике и поглядел вниз на улицу. Жизнь в Вашингтон-Хайтс не замирала даже ночью. Проехал автобус, высадив на остановке пожилую женщину; какой‐то парень-латиноамериканец помог ей выйти, а потом оставил наедине с ее ходунками и ее же судьбой. Небо было темнее темного, без единой звезды, зато горели десятки окон. Пожарные лестницы на стенах домов, похожие на тюремные решетки, не позволяли как следует рассмотреть моменты жизни, страсти, усталости, одиночества и облегчения. Кто‐нибудь, живущий на другой стороне улицы, мог наблюдать за тем, что происходит в окне напротив, и видеть парня с черными как смоль волосами, который растерянно озирается, одной рукой прижимая к уху телефон, а другой держась за створку.
– Насколько это серьезно?
– Очень серьезно, – я услышал, как мама вздохнула. – Она очень пострадала. Ее погрузили в медикаментозную кому, чтобы облегчить боль. Не знаю даже, в каком она будет виде, если оправится.
– Вот черт, – повторил я во второй раз.
Наконец мама поинтересовалась, приеду ли я. Она спросила об этом мимоходом, будто стараясь не вложить в эти слова слишком большого значения. Я молчал. Приеду ли я? А к кому приеду? К тете Сьюзи, лежащей в медикаментозной коме, или к маме, этой передвижной фабрике слез?
Сердце у меня заколотилось.
За последние несколько лет я ни разу не думал о возвращении в Бостон. Я старался не задумываться, увижусь ли еще когда‐нибудь с родителями, а если да, то когда. И теперь, когда у меня получилось обрести какое‐то равновесие, найти себе место в безумном человеческом водовороте Нью-Йорка, я уж точно не собирался уезжать. На следующее утро меня ждал кастинг для «Готт Норви», на среду были назначены съемки, на четверг – обработка фотографий и праздник у Вивианы… Нет, на этой неделе я не мог никуда уехать.
Я быстро простился с мамой и повесил трубку, а потом в груди защемило, стало трудно дышать, сердце заколотилось как бешеное, и в конце концов я перестал сопротивляться, позволил слезам литься и затрясся в отчаянных рыданиях. Не знаю, из‐за чего я плакал – может, из‐за тети Сьюзи, может, из‐за чувств, которые вызвал первый за несколько лет разговор с мамой, может, из‐за того, что мне было страшно снова налаживать связи с семьей в Бостоне, а может, из‐за всего сразу.
На следующее утро в полвосьмого я уже пришел в студию и застал там Перри, которая уже распечатывала договоры с моделями, участвующими в съемках «Готт Норви». Не говоря ни слова, я подошел к ее столу и положил на него стопку книг и журналов.
– Это Вивианы, – сказал я.
– Отлично, – только и ответила она, не сводя глаз с экрана макбука. Затем нажала кнопку «Печать», резко поднялась и принялась одну за другой просматривать книги из стопки. Внезапно остановилась.
– А это что?
В руках у нее был номер «Вог» с пресловутой съемкой Стивена Майзеля. Обложка была изорвана. Перри принялась листать номер, и у нее просто челюсть отвисла, когда она увидела, что стало с той самой фотосессией. Она захлопнула журнал и поглядела на меня.
– Это ты сделал?
Я кивнул. В этот момент дверь студии открылась, и мы оба обернулись к Трейвону, который вошел и поставил сумку на свой стул.
– Что тут у вас происходит? – спросил он, заметив, что мы оба замерли.
– Ничего, – поспешно ответил я.
Перри все еще стояла с журналом в руке.
– Я не могу отдать его Вивиане. Ты же понимаешь?
Я пожал плечами.
– Я найду другой такой же. Наверняка можно купить этот номер на Амазоне или eBay.
– Эзра, – сказала Перри, стараясь сохранять терпение и спокойствие. – Этому выпуску больше десяти лет. Это драгоценное свидетельство времени. К тому же это один из любимых номеров Вивианы.
– Это вы о каком журнале? – перебил ее Трейвон. Он подошел ближе и вынул у нее из руки выпуск «Вог», ставший жертвой моего творческого порыва в Майами.
– Ого! – воскликнул он, листая страницы. – Обалдеть!
– Эзра, – повторила Перри учительским тоном, которым говорила исключительно со мной. – Убери этот журнал. Вивиана рассердится, если увидит. Ты что, работы лишиться хочешь?
Я вырвал «Вог» у Трейвона и затолкал его в рюкзак как раз вовремя – в тот же момент в студии появилась Вивиана, а за ней Дэн Филипс. Следующие два часа думать о случившемся было некогда. Модельное агентство прислало двадцать пять девушек и двадцать пять парней, в студии сразу стало тесно и шумно. Несмотря на включенный кондиционер, кислорода не хватало, потому что помещение, обычно такое просторное и удобное, было забито, как какой‐нибудь ночной клуб в Гринвич-Виллидже. Но я все равно не мог не замечать, как Перри то и дело бросает на меня выразительные взгляды – то ли укоряя, то ли намекая, что в будущем следует вести себя посдержаннее.
В перерыве я пошел попить воды из кулера. Пока я до краев наполнял пластиковый стаканчик, кто‐то окликнул меня сзади.