— И Фролов на поминках был?
— Был, был. А как ему не быть? Теща все ж таки, хоть и бывшая. Она всегда его сторону держала… Люда грозилась на всех управу найти. Ну а Лиза-то тут при чем? Живи, говорит, в моем доме, ты мне нисколько не мешаешь. Только той не жить надо, а деньги за чужое добро выручить. Они, кто по торговому делу, все до денег жадные. Шурка, наверное, тоже хотел на этом деле руки погреть, да у Людочки не больно выкусишь.
Михаил рассказывал об этом отстраненно и совсем беззлобно, и Плетнев припомнил, что его брат ко всем без исключения людям относился ровно, без предвзятости. Если не считать коротких приступов гнева.
— Выходит, Люда собирается опротестовать завещание? — спросил Плетнев.
— Я, брат, по-ученому не понимаю. Люда на всю станицу кричала, будто бабку силой заставили все на Лизу написать. Кто же это силой заставлять будет? Марьяна все ж таки мать Людочкина. Да и бабку Нимфодору, бывало, не заставишь силой даже «здрасьте» сказать.
Саранцев рассказывал Плетневу сегодня утром, когда подкатил на цистерне с бурой, точно жидкий кофе, водой помыть его «жигуленок», что Люда за неделю до смерти бабушки заявилась в станицу с кульком пряников и букетом махровых георгин, а после ее посещения Царихе хуже сделалось. Люда ушла домой уже по-темному. «Ни с кем не здоровалась по пути. Даже от своей крестной матери харю отворотила», — с осуждением комментировал Саранцев.
— Наша мать на меня хотела дом отписать. А за месяц до смерти передумала — побоялась вас, братец, обидеть. Она вас сызмальства сильней всех любила. Как Цариха Лизу. Вы же мне взяли и отдали все деньги.
— Ты бы меня хоть в глаза на «вы» не называл.
— Оно само называется. Так мне с вами ловчей разговаривать. И денег попросить на «вы» язык не повернется…
— Тебе сколько нужно?
— Нужно много, а возьму десятку. Если дадите, брат.
«На пропой даю, — думал Плетнев, доставая из бумажника десятирублевку. — Впрочем, все равно: если захочет — наберется. Только напоят сердобольные души какой-нибудь отравой».
Брат вдруг засобирался.
— Ночуй у меня, — предложил Плетнев. — Темно уже на дворе. О себе расскажешь. Ты так в Заплаве и обитаешь?
— Не, я в охотничье хозяйство перебрался. Там оно спокойней. А о себе чего рассказывать? Пустая жизнь. Это у вас, брательник, она интересная и красивая. А мы тут что? Выпил да закусил. Бывает, что и побузил, — не без того. Эх, хорошо, брательник, что вы вовремя из этого капкана деру дали… Я завтра на зорьке в путь тронусь. На шлях выйду, а там полчаса на попутке.
— Вот и ночуй у меня. Обсудим, как жизнь твою подправить. Все-таки твой младший брат кое-что в ней кумекает. Давай разувайся — сопреешь в сапогах.
— Нет, брательник. Не серчайте. Мне тут одного человека требуется проведать. Ну, бывайте в полном здравии и при богатстве.
Михаил осторожно прикрыл за собой дверь.
«Неужто у него зазноба в нашей станице? — размышлял Плетнев. — А что, не старый еще…»
Он вспомнил, что после того, как Марьяна выгнала Людиного отца, Шурку Фролова, Михаил повадился к ней в медпункт. Райка Саранцева пошла как-то за глазными каплями для свекра и, говорила, по забывчивости, а там кто ее знает, зашла не постучавшись. «А они там с Мишкой милуются, — трепалась после Райка. — Я-то думаю: что это у Марьяны последнее время халат помятый. Раньше, бывало, такой аккуратисткой держалась…»
Михаилу в ту пору было двадцать два. Он недавно пришел из армии и жизни еще толком не видел. Когда разговоры достигли ушей их матери — случилось это в тот же день к вечеру, — она обругала сына «кобелем» и даже ударила по щеке. Михаил кричал, что женится на Марьяне, хотя она и старше его на целых двенадцать лет, что они любят друг друга и никому не позволят ломать их жизнь.
Мать молча выслушала его. Уже в сумерках покрыла голову клетчатой шалью, которую доставала из сундука по большим праздникам, и вышла на улицу через заднюю калитку, хотя сама ругалась, если ребята ходили через бахчу. Плетнев видел, как она входила во двор к Царьковым, отмахиваясь подобранной по пути палкой от их цепной собаки.
На следующее утро Марьяна пришла на работу, покрытая по самые брови белым батистовым платком. Та же Райка растрезвонила по станице, будто видела, как Мишка встретил Марьяну вечером возле почты, а та отвернулась от него и прошмыгнула во двор к Борисовым. Еще Плетнев припомнил, как просыпался по ночам от едкого дыма Мишкиной папиросы, видел в темноте ее дрожащий огонек, слышал сухое сдавленное покашливание, но сон одолевал его еще до того, как он успевал подумать, отчего не спит старший брат. Днем они почти не виделись, каждый живя собственной жизнью.
Плетнев вспомнил, как пьяный Михаил тряс у Царьковых забор и швырял камнями в собаку, а когда на крыльцо вышла Лариса Фоминична, обозвал ее «немецкой овчаркой» и грозился поджечь дом. Вскоре брат ушел из станицы и дал знать о себе только под Новый год. В своем коротком письме он сообщал, что работает на стройке. Целых три года от него не было вестей. Как-то мать встретила в райцентре кума, и тот сказал, что Михаил обосновался на хуторе Красная Глина, сошелся с многодетной вдовой и по-страшному пьет.
Через неделю — дело было под Пасху — мать положила в плетеную корзинку полсотни яиц, засыпала их семечками, чтоб не побились. До райцентра ее подвез на двуколке Яшка-почтарь, дальше добиралась на попутках. Вернулась под вечер во вторник, в проливной дождь. Плетнев видел в окно, как она спускалась от база босая, чувяки лежали в пустой корзине. Он тогда болел свинкой и сидел целыми днями в жарко натопленной комнатушке за печкой, в который раз перечитывая «Князя Серебряного» Алексея Константиновича Толстого. Едва прояснилось, как к ним прибежала соседка, Даниловна, Михаилова крестная, и мать стала вполголоса рассказывать ей о своей поездке. До Плетнева долетали лишь отдельные фразы: «Вот уж угораздило Мишку… Оба не просыхают…» А Даниловна за каждым словом вставляла свое: «Батюшки родимые».
Потом Михаила видели на кирпичном заводе, в винсовхозе «Журавский». В станице он объявился, уже когда Плетнев сдавал выпускные экзамены. Мать доила в вербняке корову, и Михаил вроде бы обрадовался, что не застал ее дома. Сказал, что его подбросил на своей полуторке Витька Кривцов, шофер сельпо, с которым он и назад собирается, как только тот разгрузит на пекарне муку. Еще он сказал, что ему очень жаль, что матери нету дома. «Ты, это, у Царьковых часто бываешь?» — как бы между прочим спросил брат. Плетнев помнит, что смешался от его вопроса, — вдруг кто-то подглядел, как они с Людой обнимались в Терновой балке, — и промямлил что-то невразумительное. «Ты привет им от меня передай. И Люде, и… матери ее. Слышь, обязательно передай. А нашей мамке скажи: не хуже других живу. И пью не больше других. А с чего пью — не ее ума дело. Горюю, родить меня опоздали — в войну бы от меня больше проку вышло. А так… — Он безнадежно махнул рукой. — Ну, бывай здоров, брательник».