Лариса Фоминична разложила по тарелкам кутью, Лиза налила в рюмки ладанное вино. Все вдруг разом вспомнили, по какому поводу собрались. В полутемной от обступивших дом деревьев комнате стало тихо. Приторно пахло чабрецом, пучки которого свисали по бокам старого настенного зеркала в углу. Плетневу показалось, что на дворе собирается гроза, хотя небо в просветах вишневых веток было знойно-голубым, все так же безмятежно звенели птичьи голоса.
Раза два он поймал на себе сосредоточенный и слегка удивленный взгляд Лизы. Она совсем не отвечала его представлениям об учительнице, а уж тем более сельской. Остриженная очень коротко, как после тяжелой болезни, льняное платье сидит мешком, будто сшито по самой последней моде. И вообще в Лизе была какая-то хрупкая, болезненная пикантность. Или скорее угловатость подростка.
Плетнев вспомнил, что Лиза с детства отличалась слабым здоровьем, и ей, конечно же, не под силу было каждый день ходить туда и обратно в школу за восемь с лишним километров — в ту пору в их станице было всего четыре класса. Она жила одно время в городе у отца, который после войны вернулся к прежней жене, а не Ларисе Фоминичне, выходившей его, тяжело раненного, в оккупацию. Правда, когда станицу заняли немцы, в дом Царьковых частенько наведывался оберст, однако строгое, даже суховатое обличье Ларисы Фоминичны к разным там кумушкиным сплетням не располагало. Учительницу Царькову в их станице всегда уважали и даже побаивались. Плетнев это хорошо помнил.
Он поднялся из-за стола до того, как стали собираться станичники.
— В Москву надо позвонить, по делам, — объяснил он женщинам.
Плетнев на самом деле собирался узнать на студии, на какое число назначена сдача «Вечного родника». Его никто не уговаривал остаться, лишь Люда скривила в неопределенной гримасе свои сиреневые губы и произнесла, слегка наклонившись к Лизе:
— Дело на безделье не меняют.
Марьяна Фоминична провела его темным кривым коридором в сени. Мальчишкой он чувствовал себя в этом коридоре как в лабиринте. Честно говоря, и сейчас он не мог представить себе расположения всех комнат в доме.
— Вы на Людочку не серчайте, — тихо сказала Марьяна Фоминична, когда они шли к калитке сквозь густые заросли кирпично-оранжевых циний. — Колет всех почем зря. И родных, и чужих. Личная жизнь у нее больно уж нескладная вышла. А у кого она, спрашивается, нынче складная?..
Марьяна Фоминична открыла перед Плетневым калитку, улыбнулась жалко и беспомощно.
После дождя земля отдавала влагу. Плетневу показалось, будто воздух густ и неподвижен, как вода в старом русле реки, где пацанами они ловили мальков. Вспомнил и ощущение, с каким в детстве просыпался по утрам: солнце выгнуло крутой пылающий горб из-за макушек заречных тополей, от небесной синевы еще веет прохладой, а не зноем, впереди — длинный день с его ласковой умиротворяющей скукой, которая кажется ему теперь блаженством. Да, ничего не поделать — человек с годами становится сентиментальным.
Ему расхотелось звонить в Москву. Черт с ней, со сдачей. Пускай весь огонь принимает на себя режиссер, тем более что в процессе съемок он не очень дорожил советами сценариста.
В гостинице было прохладно и сумеречно от герани на подоконнике. Нынче герань почему-то слывет признаком мещанства. Плетневу же она всегда казалась загадочным цветком. Может, потому, что ее часто изображали на своих полотнах великие мастера итальянского Возрождения. Или же потому, что подоконники всех комнат в доме Царьковых были заставлены вечно цветущей геранью.
Плетнев задремал, растянувшись поверх покрывала. Слышал сквозь сон, как по реке тяжело и бесконечно долго шлепал буксир. Под окном настойчиво кричал петух, хлопая отяжелевшими от сытой жизни крыльями.
Стряхнув сонное оцепенение, он вышел на крыльцо покурить. Клонящееся к закату солнце щедро золотило поверхность лениво поблескивающей реки как раз напротив станицы.
«Оригинальное начало для будущей картины, — машинально подумал Плетнев. — Шлепает по реке допотопный буксир, его палуба завешана ползунками и детскими пеленками. Буксир обгоняет на излучине «ракета», красиво вспенивая толщу лениво дремлющих вод. Мой герой, разумеется, приезжает в станицу на «ракете». Он хочет вспомнить свое детство. Он втайне жалеет о том, что научно-технический прогресс стер кое-какие любимые им деревенские приметы. Ну, к примеру, вместо колодца — водонапорная башня и т. п. Он хочет влюбиться в местную дивчину, чтоб увезти ее с собой. Или не увезти… Черт побери, банально, изъезжено вдоль и поперек. А что, если вставить какой-нибудь детективный сюжетик: кража в сельпо, убийство сторожа?.. Нет, лучше — на почве сдобренной алкоголем ревности… Герой, конечно же, помогает расследованию… Зарубят. На корню зарубят. У нас ведь не худсовет, а сплошные трезвенники и блюстители морали. А вообще-то трудно представить, чтоб в этой сонной глуши и тиши могла пролиться чья-то кровь. Разве что расквасят кому-нибудь нос в зауряднейшей драке…»
* * *
Михаил ждал его на крыльце гостиницы. Завидев еще издали, вскочил со ступенек, отворил калитку. Пока они поднимались по лестнице, Плетнев думал о том, как принять брата. Вроде бы и выпить полагается по такому случаю — сколько лет не виделись. Где, как не за стаканом, можно преодолеть отчуждение, вызванное многолетней разлукой. С другой стороны, брату ведь каждая капля во вред…
— А я с этим делом завязал, — вдруг сказал Михаил, словно прочитав его мысли. — Конечно, Феодосьевну пришлось помянуть, но я одним ладанным обошелся. Мне даже смотреть на выпивку нельзя. От нее, подлюки, зло прет из человека, — продолжал рассуждать Михаил. — Ладно сидел бы человек один, а то ведь в компанию тянет. Так вот и свара выходит. Не люблю я свары. Крепко не люблю. У вас, брательник, водицы колодезной нету небось. Давайте я к колодцу сбегаю. Помните, какая вкусная водица в колодце возле родничков была?..
… — У Царьковых нынче нехорошо вышло, — сказал Михаил уже в номере. — При Царихе никогда бы так не вышло. Ни в жизнь бы не позволила. Кому хочу, тому и завещаю, — что ж тут непонятного? Тем более Лиза за бабкой до последнего дня ходила. Как за малым дитем. Люда уже лет пятнадцать как не живет с ними.
— Значит, Феодосьевна дом Лизе отписала?
— Ага, Лизе. А Люда с ножиком на сестру кинулась. Спасибо, отец ее, Шурка Фролов, успел за руку схватить.
— И Фролов на поминках был?
— Был, был. А как ему не быть? Теща все ж таки, хоть и бывшая. Она всегда его сторону держала… Люда грозилась на всех управу найти. Ну а Лиза-то тут при чем? Живи, говорит, в моем доме, ты мне нисколько не мешаешь. Только той не жить надо, а деньги за чужое добро выручить. Они, кто по торговому делу, все до денег жадные. Шурка, наверное, тоже хотел на этом деле руки погреть, да у Людочки не больно выкусишь.